Пулковский меридиан - [2]

:Или он вспомнил сейчас зловещий отблеск горящих Бадаевских складов, и мама, уже бледная и похудевшая, но все - равно полная из-за большого количества намотанной на нее одежды, принесла откуда-то целую сумку земли, смешанной с плавленым сахаром. Мама, бабушка и он сидели возле ржаво-коричневой буржуйки, и на ней тазик, и в тазике булькает коричневая масса, и запах ее щекочет ноздри предстоящим наслаждением. Он сидит в той же беличьей шубке, уже изрядно облезшей, и в валенках, и все - равно ему хотелось бы залезть в топку печки, где горят, превращаясь в нестойкое тепло платяной шкаф, книги и детская кроватка, и запах жженки навсегда связался с запахом блокады, как вкус столярного клея, который приносила мама в полупрозрачных коричневых плитках, превратился, во вкус блокады:

Или ему представилась сейчас длинная никелированная кровать с блестящими шариками на спинке, на которой лежит его бабушка, и кровать отражается в зеркале, и там же отражается часть паркетного пола и синий холодный воздух пустой квартиры. И он один, и он не может понять, как это так, ведь всегда возле него крутилось столько народу - мама, бабушка, дедушка, тетя Таня, тетя Вера, десятилетняя тетка Галя, которую он так любил таскать за косы: пред ними он разыгрывал свои капризы, требовал конфет, игрушек, а сейчас он один, и только неподвижное тело бабушки, отражающееся в зеркале, связывает его с прошлой, совсем другой - яркой и прыгучей жизнью. Ему страшно. Он плачет и зовет маму и бабушку, но никто не отзывается, и он не понимает, почему даже бабушка ему не отвечает, но догадывается, что с ней произошло что-то ужасное и навсегда:

А теперь мальчик идет по мертвому блокадному Ленинграду, и он не знает, куда идет, что может его ожидать, лишь страх одиночества и голод гоняет его вперед и вперед, и он идет, еле переставляя опухшие от голода ноги, и каждый шаг может оказаться его последним шагом, и число тех, кто уже сделал этот последний шаг увеличиться на одну маленькую единицу:

Я тщательно осматриваю книгу, потому что каждый знак, каждый символ в ней наполнены особым смыслом, и сквозь них пытаюсь разглядеть людей и историю. На обороте титульного листа в самом центре выходные данные.

Ответственный редактор

Б.Папковский

Подписан к печати 20/XII-1942г.

М10834. Тираж 10000

Авт.л.2.Печ.л. 1,5-1/32

ЛТ УН-1

Зак.3117

Все как положено в любой книге. И редактор, и время подписания к печати, и другие полагающиеся таинственные знаки. Я смотрю на обычный канцелярский штампик, прочитываю его еще раз. Все, как обычно: Все, как обычно: Все, как: Постой! Да ведь написать и издать в ведь умирающем городе книгу - явление никак не относится к разряду обыкновенных, для этого не найдено в человеческом языке другого слова, как подвиг - но те, кто его совершают, очевидно, хотят и желают считать, что делают обычное дело - и удостоверяют это самым обычным штампиком. "Ответственный редактор Б.Папковский". Кто он? Что с ним? Выжил ли он, или прах смешан с прахом многих тысяч на Пискаревском кладбище? Какая степень дистрофии у него была, когда он редактировал книгу?: Тысячи вопросов, .. но обо всем этом книга молчит, только бесстрастное, положенное по циркуляру - "Ответственный редактор Б.Папковский". Какое странное несоответствие необычности, неверности происходящего с привычным шаблоном: Я пытаюсь совместить страшную дату 20/Х11-1942г. с таким привычным штампом: Люди, совершающие нечто выше всех представлений о пределе человеческих сил, в то же время помнят и так тщательно соблюдают конструкции и предписания, составленные для каких-то совершенно, абсолютно других времен и условий: Я лихорадочно перелистываю книгу, пытаюсь обнаружить хоть следы необычности - но тщетно. Ничего, кроме сочетания времени с географией не напоминает об условиях издания, - самая рядовая книга: Я откладываю книгу: Думаю о них: Пытаюсь мысленно прогрызть канал во временной стене, разделяющей нас: Волна холодного озноба проходит по телу, как будто погрузился в помещение типографии, где замерзшие от холода, замотанные в тряпки люди набирают и складывают экземпляры книги, и над всем стоит сизая атмосфера голода и льда. Лед - машины, лед - пол, лед даже бумага: Но машины работают, и люди медленными движениями снимают и снимают со станка экземпляр за экземпляром, все десять тысяч, и в каждом частица дистрофического тела Веры Инбер, Б.Папковского, многочисленных и незнакомых корректоров, метрапанжей, наборщиков, брошюровщиков:

:Маленький мальчик сидит в комнате. "Мальчик, как тебя звать? Мальчик, где твоя мама?" Он молчит. У него нет сил говорить. Перед ним женщина. Позже он часто пытался вспомнить облик этой женщины, которая остановила его за несколько шагов:- но не мог. Он видел только горбушку черного хлеба, которую она подала ему. Если бы ему показали все продукцию пекарен Ленинграда - он бы узнал ее, ту горбушку с гладко-пузыристой верхней поверхностью, с пологим закруглением корочки и острыми ребрышками выдавленного теста на углах - ту горбушку, которая дала ему жизнь. А ту женщину он не запомнил: Только комната, в комнате женщина, и горбушка, заслонившая все, да еще томительное ощущение в теле, будто из всех клеток прорвался засевший в них голод и стал выходить наружу, когда он съел ее, заслонившись руками и локтями, чтобы не просыпалась ни одна крошка: