По всему советскому фронту никто не смыкал глаз. Сибиряки, волгари, белорусы, башкиры готовились. Командиры изучали карты местности. Красноармейцы просматривали винтовки, ручные гранаты, все…
К вечеру перестрелка на фронте затихла. Наступило глухое, давящее молчание, такое, какое возникает перед самым сильным ударом молнии на переломе грозы. Страшное молчание!..
Около часу ночи командир 1-го Башкирского зашел в избу комиссара.
— Не спишь, Антонина? — добродушно спросил он. — Ну и дождь, ну и дождь! Вот! Поздравляю тебя! Как думал, так и есть. С рассветом атакуем. Сейчас прибыл приказ.
Он отряхнул шинель, повесил ее в угол.
— Погреться зашел. Ну, поболтать… Как думаешь — рванем мы их завтра? Да ты что волнуешься? Ты не волнуйся, Антонина, ей-богу… Я так твердо уверен — завтра перелом начнется. Спасем твой ненаглядный Питер…
Антонина Мельникова подняла на него глаза.
— А я — не волнуюсь… Почему мой? Он и твой ненаглядный, Королев… Да Питер-то…
— Ну да, не волнуешься… Рассказывай! Всех трясет небось… А — пустое. Крышка им будет. Чувствую… Ну, что ж? Давай еще разик по карте? Я полагаю — дело вот какое будет…
Он стал коленом на табуретку. Они склонились над столом. В окна рванулся ветер, ударил дождь.
— Ничего, ничего, Антонина! Не волнуйся… Все будет хорошо… Все силы брошены. Не сдадим Питера!
* * *
Поздно вечером Григорий Николаевич Федченко, весь в грязи, пришел в помещение своего путиловского завкома.
Тут сейчас был один только дежурный, Григорий Федченко сел к столу; проглядел наспех записанные телефонограммы. У него к концу дня испортилось настроение. Он долго стоял, смотрел, как уходят на фронт эти последние отряды. Ему до боли захотелось самому уйти с ними. А нельзя.
— Да, товарищ Федченко! — вдруг поднял голову дежурный. — Вам тут еще раза три по частному делу звонили. Говорили — важное. Номер… номер… у меня записан… Вот: 5-48-22… Группа «Б»… Очень просили сейчас же позвонить.
Григорий Николаевич сидел у самого телефонного аппарата. Он привык в эти дни отвечать на все звонки: мало ли о каких вещах могли ему сообщить по телефону. Он снял трубку и попросил этот номер.
— Я слушаю! — почти тотчас же ответил звонкий женский голос. — Кто говорит?
— Вы просили позвонить вам товарища Федченку. Вот я и звоню.
— Федченко? А! Да, да, минуточку… — женщина чуть замялась. — Сейчас, сейчас… Доктор подойдет…
«Доктор? — подумал Григорий Николаевич. — Что это еще за доктор?»
Другой голос, приятный, басистый, послышался минуту спустя.
— Алло! Это товарищ Федченко, да? Григорий Николаевич? Так, так… с вами говорит доктор Цветков, да! Вы — рабочий Путиловского завода? Гм… Послушайте-ка, товарищ Федченко… Видите ли что? Я хочу сообщить вам одно довольно приятное известие… Ну, радостное, понимаете? Хорошее… Поняли? Так что вы не волнуйтесь и не пугайтесь… Скажите, товарищ Федченко, у вас месяца два назад не пропал ли ребенок, мальчик? Да? Числа двадцатого? Ну, так вот имейте в виду: он жив, поправляется…
Григорий Николаевич побледнел, сердце его страшно сжалось… Он откинулся на спинку стула так резко, что дежурный в тревоге вскочил.
Телефон работал плохо. В трубке, путаясь друг с другом, переплетаясь, слышалось множество разноголосых выкриков: вопросы, ругань, жалобы.
— Восьмая! — кричал кто-то басом. — Восьмая! Да замолчите вы там! Восьмая! Передаю оперативную… Восьмая!
… — И расположенные на возвышенности части их, — бубнил другой, — стремятся подойти вплотную к окраинам города…
Сквозь всю эту военную путаницу докторский голос пробивался, точно сквозь волны. Но все же он говорил:
— Так вот что, товарищ Федченко… Мальчик ваш, в общем, в хорошем состоянии… Но здесь выясняется одно очень странное обстоятельство. Я бы хотел, чтобы вы поскорее приехали ко мне… Да, да, сюда, в Обуховскую больницу… лучше бы даже сейчас… Нет, нет, не волнуйтесь, он уже совсем здоров. Здесь не это, другое… Я очень хотел бы вас видеть, посоветоваться… Нет, именно с вами. K сожалению, по телефону это неудобно…
Григорий Николаевич отдышался. Лицо его теперь горело… Первым его движением было вскочить, бросить трубку, бежать… Но в следующий миг ему стало ясно, что этого сделать никак нельзя. Сейчас уйти отсюда, с Путиловца, было совершенно немыслимо. Ни на минуту нельзя было оставить район в такой момент. Об этом не могло быть даже никаких разговоров.
Рука Федченки дрожала, пока он записывал адрес, фамилию доктора. Он сто раз переспросил:
— А он здоров? Что с ним случилось? — но ему самому было понятно, что при таком шуме на линии ничего толком узнать невозможно. В конце концов он смог только предупредить доктора, что, наверное, в больницу придет жена, мать мальчика.
— А здоров он? Верно? Вы правду говорите? Ну, так она утром приедет. А я — при возможности… Ах, гражданин доктор!
Гражданин доктор наконец, очевидно, повесил трубку. Но Григорий Николаевич не сразу понял это. Он все еще вслушивался в кутерьму разговоров, сбившихся в его ухе в сплошную нить. Нет, доктор замолчал.
Неожиданно что-то щелкнуло, и знакомый голос (Федченко почти сразу по акценту узнал Дориана Блэра) сказал ясно, бодро, четко, как всегда:
