Пулковский меридиан - [162]

Он сказал тогда это внуку адмирала и вдруг остановился, точно запнувшись о прибрежный камень. Черт возьми! Как внезапно приходят в голову гениальные мысли! Новое, незнакомое противнику оружие морского боя! Мины, торпеды, артиллерия — все это хорошо известно русским; большевиков этим не удивишь! Но — катера! Юркие, стремительные торпедные катера, оправдавшие себя так полноценно в недавней мировой войне на западе?.. Их-то русские не знают! Значит, возможно — они и окажутся как раз таким ошеломляющим новым оружием, которое способно сокрушить нервы красных моряков.

Вдвоем с Нэпиром, растянувшись на песке, они обсудили проблему со всех сторон.

Безусловно, русский флот не знаком с этой категорией судов, рожденной боями последнего времени. Медлительный славянский характер вряд ли позволит большевистским комиссарам и командирам отреагировать на их бешеные налеты с надлежащей четкостью и безотказной быстротой… Один, максимум — два! — разрушительных и внезапных удара, и Балтийский флот перестанет существовать, как величина, заслуживающая внимания… Необходимо только не пробовать, не нащупывать врага, а сразу же нанести ему решительное поражение: новость, однажды испытанная не в полном масштабе, перестает быть грозной на войне; из-за этого немцы упустили все возможности газовой войны, дальнобойных гаубиц, сорокасантиметровых мортир… Нельзя забывать об этом…

— Ах, дорогой Нэпир… Вообразите только: ночь, кромешная тьма… Полнейший мрак, дорогой Нэпир! Пенные столбы взрывов в этом мраке! Да, да! Желательно для отвлечения участие авиации… Большевики, слыша шум моторов, не будут знать, чем он грозит… Они ждут удара с воздуха, а он приходит с поверхности моря… Они растеряются, Нэпир; клянусь дубом, тиссом и трилистником, они растеряются! Что вы скажете на это?

— Я скажу, что это блестящая мысль, Макферсон… «C'est une idee»[39], как говорят французы… Вотирую за ее немедленное претворение в жизнь. Выговариваю себе право итти на головном катере… Но… есть одно «но». Коуэн ни за какие деньги не возьмет на себя такой ответственности. Вы понимаете, Макферсон: весь мир знает, что у господина Юденича нет торпедной флотилии. Наше участие в операции будет шито белыми нитками. Допустим, что десять торпед найдут свои десять линкоров. Но… Нет, нет! Не рассчитывайте на согласие моего флагмана; он на это не пойдет без недвусмысленного приказа сверху.

Мальчишка оказался не таким глупым, как можно было о нем думать! Поразмыслив, Макферсон решил, что ему остается одно: отправиться в Лондон и доложить об этих замыслах «самому». «Патрону», как говорят французы. «Боссу», пользуясь выражением, принятым по ту сторону океана. «Толстяку Уилки» — так называли в Англии этого своеобразного человека.

В те дни полет на самолете на большое расстояние был еще вещью далеко не обыденной. На военной машине Джон Макферсон пронесся над покоренной, разгромленной Германией. Он задержался на уик-энд[40] в торжествующем Париже; там в это время Вудро Вильсон днем изнемогал в азартной игре с тиграми и лисицами европейской дипломатии, а по ночам изнурял свою квакерскую плоть, веселясь с чудовищно прекрасными блудницами Нового Вавилона… Потом Макферсон прибыл в Англию.

«Самого» он в Лондоне не застал. Пришлось пуститься на поиски за ним, и «он» был обнаружен на берегах одного из бесчисленных шотландских «лохов»[41]; здесь, отдыхая, он писал маслом этюды старых Кельтских гор, от времени до времени забрасывая блесну в чистые воды горной речки. Разговор, происшедший между ними под ветвями сырого орешника, запомнился Джонни надолго.

Скользя по хвое и мелкому щебню, он спустился по крутой тропинке к заводи. Косые лучи пронзали перед ним овражный воздух. Уильям Лоренц Стеффен Чильдгрэм, «сын предыдущего», если верить британской энциклопедии, «один из самых влиятельных лидеров современного торизма» (с тех пор как, предав либеральную партию, он стал заядлым консерватором), одетый по-сельски небрежно, но, как всегда, весьма респектабельно, сидел на холщовом стульчике, кидая на загрунтованный холст разноцветные мазки рукой опытного дилетанта… Любопытный все-таки зверь, этот человек: ланкастерский гусар, парламентарий, поэт, памфлетист, летчик, живописец, мастер политической интриги, чемпион вероломства, корифей ядовитого острословия, финансовый туз, но — прежде всего всегда и во всем — авантюрист до мозга костей: авантюрист особый — выдержанной и предусмотрительной формации… Маккиавелли «made in England»[42].

Он был тезкой холодного залива, этот жирный Фальстаф; тезкой горного хребта и портового поселка в далекой Канаде… Он гордился своим предком — легендарным Мальбруком, древнейшим из герцогов Мальборо; тем самым, который, века назад — «Мирандон — дон — дон, мирандэлё! — в поход собрался: вернется ли домой?»

Но тот старый Мальбрук, герой песни, живущей со времен крестовых походов, он сам собирался, сам клал в кожаную торбу вяленое мясо, сам ехал, трясясь и раскачиваясь, на кровном жеребце, в поту, в пыли, под тяжелой броней, с чудовищным мечом у пояса. А его правнук, — «правнук предыдущего»! — пока по его негласным, но неотложным приказам гонят в бой английских «томми», французских «пуалю», русских «земляков» там, в горячих степях России, — сидит над бирюзовым шотландским озерком и пишет маслом маленькие — девять дюймов на двенадцать — любительские этюдики. Вереск и пестрые глыбы песчаника! Смешно это? Или — страшновато? Или — отвратительно!