Пуговицы - [2]

Стало смеркаться, и я уже собралась уходить, когда, огибая дом, неожиданно нашла притаившуюся за высокими кустами дверь. Постучала. Долго никто не открывал. Потом выглянула старушка, осмотрела с головы до ног и допросила: кто и что, а потом повела по коридору. Здесь пахло пригоревшей кашей, которую я никогда не ела.

Неожиданно старушка толкнула дверь, и я оказалась в полутемной комнате. Окошко заслоняло большое раскидистое растение.

— Свет на тумбочке, — откуда-то сказал Танин голос. Я пошла на большой бледный абажур, который плавал в глубине комнаты и, нащупав кнопку, включила свет.

Таня сидела на диване. Одетая. Ноги прикрыты зимним пальто, а на коленях раскрытая книга. Она не ожидала меня увидеть и растерялась.

— Ты что в темноте сидишь? — спросила я. — Дремала?

— Задумалась, и стемнело.

Сколько же времени она думает, если в комнате давно пора зажечь свет. Я огляделась и, не заметив вешалки, положила пальто на стул. Вся комната была загромождена массивной старой мебелью. Таня подвинулась, и я села к ней на диван, широкий и жесткий, с полочкой на высокой спинке. Посмотрела рисунки в Таниной книге. На них были женщины в невероятных шляпах. То корабль на шляпе, то фрукты с цветами, то целый город. А у одной на голове стоял поднос со свечками.

— Ты читаешь эту книгу? — спросила я.

— Рассматриваю.

— Зачем это тебе?

— Хочу быть художником-декоратором.

— А откуда у тебя такая книжка?

— Мне Инна Петровна дает, она с нами занимается в кружке рисования.

Я обрадовалась, что у нас складно получается, что я сразу узнала про Таню самое главное. Я вынула тетради и стала рассказывать, что мы прошли за неделю.

— Интересный у вас дом, — сказала я, покончив с алгеброй.

— Обычный, — отозвалась Таня. — Нам скоро квартиру дадут. Там будет своя кухня и ванна. Может быть, у меня даже будет своя комната.

— Сад здесь красивый. Наверно, летом особенно.

— Летом красиво. А зимой снегу много.

На улице зажгли фонари, и за окном, за зеленым светящимся кружевом растений, мерно шел снег.

— Я не люблю снег. Его приходится убирать каждое утро, а к концу рабочего дня опять навалит.

— Зачем убирать?

— Людям на работу нужно. Мама в институте дворником работает и техничкой. Я ей помогаю, у нее суставы болят. Когда снегу много, приходится вставать в пять. — Она говорила тихо, напряженно, немного вызывающе.

Наверно, нужно было предложить: «Давай, я помогу убирать снег, пока ты болеешь». А еще лучше: «Завтра утром мы с Марковым поможем твоей маме». Я была уверена, что Сережа встал бы в четыре утра и пришел. Но ведь Марков не должен сюда ходить.

— Когда в школу? — спросила я.

— В пятницу к врачу. Горло не болит, температура нормальная. Выпишут.

— Приходи ко мне, когда поправишься, — сказала я. — У нас дома много книг по искусству, моя мама — искусствовед.

— Спасибо, — сказала Таня, а я так и не поняла, собирается ли она прийти.

— А еще у нас есть старинная гравюра и пять современных картин. Художники подарили.

Она смотрела внимательно и печально, склонив голову к плечу. А я подумала, что же это, сижу и уговариваю прийти, и голос просительный, противный.

Надевая пальто, я отошла к двери, чтобы не своротить лампу. И тут я увидела.

На комоде стоял макет. Еловый лес. Древний, дремучий, моховой и лишайниковый. Буро-серебряный. Под разлапистыми ветвями росли грибы и среди них три мухомора. Шляпы у мухоморов были из пуговиц. Красных в крапинку. Моих пуговиц.

Я пошла за своей сумкой в глубь комнаты, встала у окна. Во дворе, по глубокому снегу, пробиралась кошка, обдумывая каждый шаг и брезгливо отряхивая вынутые из снега лапы.

— Газету выпустили, — неожиданно сказала я. — Шульгин опять двойку по физкультуре схватил. А Косицын хватает по всем предметам.

Я не знала, что дальше говорить, выскочила из комнаты и, натыкаясь по дороге на что-то гремящее, оказалась в саду. Беспомощно потрогала одинокую красную в горошек пуговицу у воротника. На морозной вечерней улице пахло почему-то подгоревшей кашей из темного коридора. Это я — ни рыба ни мясо, а совсем не Осипова. Завтра я скажу про пуговицы Вере Борисовне.

Но Вере Борисовне я ничего не сказала. Несколько раз открывала рот, чтобы рассказать под честное слово соседке по парте, Ленке, но промолчала.

Осипова в субботу не появилась, и я стала думать, как встречусь с ней в понедельник. Почему-то вообразила, что она напишет мне письмо и все объяснит. Но письмо не приходило.

Что же, она вернется в класс и будет по-прежнему ходить мимо, не замечая меня, будто ничего не случилось? А ведь я ей все простила. Пусть только придет и скажет: «Мне очень стыдно. Я давно мучилась». А я скажу: «Ерунда. Мы не будем об этом вспоминать». Но иногда я сама себя не понимала. Иногда я очень плохо относилась к Осиповой, мне хотелось, чтобы все узнали про пуговицы.

Наконец я рассказала про Осипову маме. Она задумалась, помолчала, а потом говорит:

— Ты не болтай про эту девочку в школе.

— Я и не собираюсь.

— Правильно. Из-за этих пуговиц человеку можно жизнь поломать.

— Ну уж и поломать...

— Я серьезно говорю. А если хочешь ее наказать, она уже наказана. Вообще я не совсем поняла, что ты хочешь? Ты дружить с ней хочешь? Тогда помоги ей.