Пугачев - [56]
Получив подкрепление примерно в 2400 человек регулярных и нерегулярных, осажденные решили на следующий же день напасть на повстанцев. Корпус, направлявшийся против «злодеев», возглавил оренбургский комендант Валленштерн. В его распоряжении было около 2500 человек и 26 орудий. Однако боевой дух у подкрепления, видимо, был не лучше, чем у местного гарнизона. По крайней мере, уже известный нам Федор Сукин писал: «…большая часть пришедших с Корфом весьма худоконны и на сражение вовсе не годны». Тем не менее отряд Валленштерна двинулся на пугачевскую столицу. Но застать бунтовщиков врасплох не удалось — навстречу вышел повстанческий отряд примерно в десять тысяч человек при сорока орудиях. Восставшие открыли ураганный артиллерийский огонь по правому крылу правительственных войск, а многочисленная пугачевская конница довершила успех. В результате Валленштерну пришлось отдать приказ построиться в каре для отступления. Бунтовщики выкатили пушки на прямую наводку и стали в упор стрелять по отступающим, «через что в большое замешательство всё войско пришло и скорым маршем под прикрытие своей крепостной артиллерии поспешили в город». Для поддержки отступающих губернатор выслал отряд яицких казаков во главе с Мартемьяном Бородиным, который остановил пугачевскую атаку, заставив бунтовщиков отойти на исходные позиции[360].
Противники восставших утверждали, что потери бунтовщиков значительно превосходили потери правительственных сил, со стороны которых «по ведомости обер-коменданта, урону было: побитых регулярных и нерегулярных людей 32, да раненых 93 человека; а в злодейской толпе более нежели в четверо». Но как бы ни обстояло дело с потерями на самом деле, главным итогом дня был провал наступления отряда Валленштерна. Правда, будто бы удалось захватить в плен ближайшего пугачевского сподвижника Шелудякова — об этом писали П. И. Рычков и другие люди, находившиеся в то время в Оренбурге. Однако, как верно замечает Р. В. Овчинников, из показаний повстанцев, в том числе и самого Пугачева, ничего не известно о таком сподвижнике самозванца. Нет упоминаний о важном пленнике и в документах Оренбургской губернской канцелярии за ноябрь 1773 года. И всё же, похоже, такой бунтовщик 14 ноября и вправду попал в плен к правительственным войскам. Капрал Василий Тиманов и казаки Михаил Ховрин и Иван Воротников 23 ноября в яицкой комендантской канцелярии упомянули о яицком казаке-повстанце Никите Шелудякове, захваченном «под Оренбургом при сражении». Возможно, под пыткой, не стерпя мучений, он и назвал себя ближайшим пугачевским сподвижником[361].
Итак, если не считать прорыва Корфа в Оренбург, удача в эти ноябрьские дни явно была на стороне восставших. Когда командующий правительственными войсками генерал Кар ехал на театр военных действий, то он, как мы помним, боялся бегства бунтовщиков, однако бежать пришлось ему самому. Теперь он понимал, что без серьезного подкрепления с самозванцем не справиться. В Военную коллегию Кар сообщал, что «в прибавок ко всем наряженным командам» ему требуется пехотный полк, «да полки ж карабинерной и гусарской», оружие, седла, подводы (лошадей он надеялся достать «у башкирцев»), «артиллерия со всеми служителями», и предупреждал, что в противном случае будет весьма тяжело справиться с бунтовщиками, ибо «по генеральному в сем краю колебанию и застращиванию народов куды б сей злодей не пошел, везде принят будет»[362].
Однако, не дожидаясь подкрепления, Кар передал командование генерал-майору Фрейману и самовольно отправился в Петербург. Как объяснил Кар в письме от 11 ноября президенту Военной коллегии 3. Г. Чернышеву, ехал он в столицу «для переговору» «о многих сего края подробностях». Правда, несколько позже Кар ввиду открывшейся болезни поменял свое решение и направился для лечения сначала в Казань, а затем в Москву. В Петербурге были крайне недовольны его поступком, поначалу пытались вернуть его назад, а потом и вовсе «дали абшид» — уволили. Как высказалась в одном из писем императрица, «в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья». Екатерина велела передать Кару, чтобы он не смел показываться ей на глаза[363].
Самовольный отъезд Кара и появление его в Москве вызвали опасные для правительства разговоры. 3 ноября московский главнокомандующий Волконский в письме президенту Военной коллегии Чернышеву сообщал: «Приезд суды господина Кара худые толковании в публике здесь произвел как в положении оренбургских дел, так и ево персоны, что я сердечно сожалею». Через несколько дней Волконский писал Екатерине, что пытается предотвратить подобные толки среди москвичей, уверяя их в том, будто «оренбургские дела» не заслуживают никакого «уважения», а действующая в тех краях «шайка» в скором времени будет уничтожена. Кару же он через обер-полицмейстера повелел никому ничего «предосудительного» «о тамошних делах» не говорить и запретить делать это своим людям. Императрица ответила: «…Аестли на Москве от его приезда болтанья умножилось, то обновите из Сената указы старые о неболтании, каковых много есть и в прежние времена, и при мне уже часто о сем обновлялась память и с успехом»
