Пугачев - [25]

— Што, служивой, служить ли ты хочешь или на волю бежать хочешь?

— Я б давно бежал, да не знаю, куда бежать-та, видишь, стало от своей стороны далеко.

Тогда Пугачев предложил Григорию бежать вместе с ними, на что тот согласился.

Дружинина в предстоящем предприятии смущало лишь одно: куда им деваться после побега?

— Мало места, куда бежать? — успокаивал его товарищ. — На Яик, на Иргис, а не то — так на Дон! Уш о этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться.

Эти слова, а также согласие солдата Мищенкова принять участие в побеге убедили Дружинина, что их предприятие отнюдь не безнадежно, а потому он и сам подключился к его подготовке. По его приказанию Филимон купил лошадь и телегу, с которыми в назначенное время должен был дожидаться беглецов в условленном месте[191].

В те времена не только добросердечные люди приходили в тюрьму, чтобы раздать милостыню сидельцам, но и самих колодников, «коим никаких кормовых денег и хлеба не производилось», отпускали из острога просить подаяние «за пристойным караулом». (Кстати, в Москве к тому времени просить милостыню на улицах было запрещено[192].) Причем арестанты делали это не только на улице, но и заходили на квартиры. Так, например, Пугачев в сопровождении конвоира пришел на квартиру к Седухину и передал ему письмо для Филарета. Этой-то возможностью покинуть острог и решили воспользоваться беглецы[193].

Поутру 29 мая 1773 года Пугачев и Дружинин, отпросившись у караульного офицера, под конвоем двух солдат (один из них — Григорий Мищенков) отправились «для испрошения милостыни» к дружининскому свойственнику (их жены были двоюродными сестрами) попу Ивану Ефимову. Правда, настоящей целью их визита в дом священника была отнюдь не милостыня. Здесь они собирались обезвредить не посвященного в их планы второго конвоира Дениса Рыбакова, напоив его. Кроме того, у этого дома беглецов должен был ожидать Филимон Дружинин с лошадью и кибиткой. Однако хозяина дома не оказалось. Пришлось вернуться в острог, ведь «с попадьею… пить нехорошо, да она же и пить не согласится, а без хозяина чинить сие дурно». Через несколько часов они опять пришли к батюшке — на этот раз он был дома. Дружинин дал ему денег и попросил купить вина, пива и меду. Поп не знал о заговоре, а потому без всякого умысла сходил в питейный дом и принес оттуда горячительные напитки. Началась попойка. Беглецы «старались напоить» Рыбакова, а сами хотя и прикладывались к спиртному, но всё же «весьма береглись». Когда же выпивка кончилась, Дружинин послал священника за добавкой. Тот принес «штоф вина», и заговорщикам наконец удалось мертвецки напоить «опасного им салдата».

Пришла пора прощаться с гостеприимным хозяином. Выйдя за ворота, беглецы увидели лошадь, запряженную в кибитку.

— Ямщик! Что возьмешь довесть до острога? — закричал Дружинин сыну.

— Пять копеек, — пошутил Филимон.

Когда они уселись в кибитку и затолкали туда пьяного солдата, то решили закрыться рогожей, чтобы Рыбаков не понял, куда они едут. Однако когда от города отъехали уже «верст с восемь», Рыбаков, видимо, несколько протрезвевший на воздухе, спросил Пугачева:

— Што, брат, долго едим?

— Видишь, кривою дорогою везут, — смеясь, ответил Емельян.

Проехав еще с полверсты, беглецы остановили кибитку у Арского поля и высадили конвоира. В тот момент, по словам Пугачева и Парфена Дружинина, Рыбаков «весьма оробел и стал, как изумленной»[194].

Так об этом побеге рассказывали на следствии Пугачев (осенью 1774 года) и Парфен и Филимон Дружинины (в марте 1775-го). Еще одного участника предприятия, Григория Мищенкова, поймать не удалось. А что же другие действующие лица этих событий? Солдат Денис Рыбаков и священник Иван Ефимов на допросах в июне 1773 года называли разное количество спиртного, потребленного каждым участником попойки в поповском доме, но были согласны, что все выпили понемногу, а потому не были пьяны (разве могли признать иное священник и солдат, находившийся «при исполнении»?). Упустивший беглецов конвоир утверждал, что, выйдя из дома священника, те, «ухватя его, Рыбакова, за голову, зажав ему рот, чтоб кричать ему было неможно», бросили его в кибитку. Когда же они приехали на Арское поле, то Мищенков столкнул его с телеги, «ударил… в грудь и притом отбил (то есть отнял. — Е. Т.) казенную шпагу да шляпу». В конечном счете Рыбаков добрался до тюремного двора, где и объявил о случившемся прапорщику Александру Зыкову[195].

По всей видимости, Рыбаков, уверяя дознавателей, что в тот день был трезвым, говорил неправду. По крайней мере, есть серьезные основания полагать, что именно его «бесчувственно пьяного» вечером 29 мая видели в селе Царицыне под Казанью тамошний управитель и его подчиненные. Впрочем, это не означает, что Рыбаков обязательно лгал и насчет побоев, нанесенных ему беглецами. 15 сентября 1774 года первый следователь по делу самозванца Савва Иванович Маврин в рапорте П. С. Потемкину сообщил содержание предварительного словесного допроса Пугачева, в том числе его показания по поводу вышеописанного эпизода: «…сели в кибитку Емелька, Дружинин с сыном и два солдата, из коих одному, несогласному к побегу, зажали рот, чтобы не кричал, и поскакали на Арское поле, где несогласного к побегу солдата, остановись, били насмерть и, оставя онаго на месте, поскакали далее». Однако впоследствии и Пугачев, и Дружинины уверяли следователей, что Рыбакова никто не бил (как выразился самозванец, «никто из них не тронули ни волосом»). Так или иначе, но этот побег стал роковым событием — по крайней мере в судьбе Рыбакова. Будучи взят под арест, он через некоторое время заболел и 3 августа 1773 года умер в госпитале