Пугачев - [120]
Участник этой битвы Дементий Верхоланцев объяснял поражение повстанцев изменой находившихся в войске донских казаков: «…главный орудия наши они заколотили и изрубили лафеты». Историк Р. В. Овчинников считает, что пугачевцы в самом начале сражения лишились артиллерии из-за предательства повстанческих предводителей Чумакова, Федулева и Творогова. Мнение Овчинникова основано на записках П. С. Рунича, который передавал пугачевские упреки в адрес Чумакова, не занявшего лагерь за некоей рытвиной. Если бы «проклятый Чумаков» занял этот лагерь, уверял самозванец, «то у Михельсона не осталось бы косточки». Есть сведения, что донские казаки во время битвы будто бы перешли на сторону Михельсона и напали на повстанцев. Но едва ли донцы, Чумаков или кто-нибудь другой выводили из строя пушки и совершали прочие вредительства. Во всяком случае, о своих заслугах перед властью никто из «вредителей» во время следствия не объявил, даже несмотря на то, что, по словам Творогова, мысли о заговоре против Пугачева у него и некоторых других казаков к тому времени уже имелись. Однако настоящий заговор возник всё же несколько позже, главной же причиной поражения под Солениковой ватагой была крайне низкая боеспособность повстанческого войска. По некоторым данным, под Царицыном оружие имела лишь треть бунтовщиков. Сам Пугачев объяснял свой отказ вступить в бой с правительственными войсками под Царицыном малым количеством боеспособных повстанцев — он боялся, что бунтовщики «сробеют и разбегутца». Через несколько дней с уходом части калмыков и донских казаков ситуация могла только ухудшиться. И совершенно неудивительно, что некоторые бунтовщики, в том числе и сам Пугачев, описывая сражение у Солениковой ватаги, говорили о страхе, робости и «малом супротивлении» восставших[746]. А пугачевец Иван Бурнов на следствии по-иному объяснял низкую боеспособность войска: повстанцы, узнав от донских казаков, что во главе их войска стоит самозванец, не желали биться за него[747].
После поражения под Солениковой ватагой Пугачев с остатками войска бежал вдоль Волги на юго-восток по направлению к Черному Яру. Не доходя 20 верст до Черного Яра, вечером 25 августа бунтовщики переправились на левый берег Волги. В погоню за Пугачевым бросились правительственные отряды под общим командованием знаменитого Суворова. Кстати, вслед за Пугачевым направился и Астафий Долгополов в сопровождении отряда капитана Галахова. Однако купцу удалось убедить своих спутников сначала вернуться на правый берег Волги, а потом отпустить его с несколькими сопровождающими на поиски самозванца. Разумеется, Долгополов был отправлен не с пустыми руками. Правда, вместо запрошенных 12 тысяч рублей ему дали лишь 3100. Узнав об аресте Пугачева, проходимца попытались вернуть назад. Он бежал на родину, в Ржев, где и был арестован 2 октября 1774 года[748].
Пугачева арестовали без помощи Долгополова. Но совершили это вовсе не преследователи самозванца, а его собственные сподвижники.
Выше уже говорилось, что роковая встреча под Царицыном Пугачева с донскими казаками, узнавшими его, а затем уход какой-то части донцов из повстанческого войска заставили некоторых бунтовщиков, веривших в подлинность «Петра Федоровича», усомниться в своем «государе». Впрочем, у других эти сомнения возникли раньше. На следствии судья повстанческой «Военной коллегии» Иван Творогов вспоминал, что «еще до входу в Саратов» у него возникла полная уверенность в самозванстве «амператора». Тот приказал секретарю «Военной коллегии» Алексею Дубровскому написать именной указ донским казакам. Творогов отнес этот указ на подпись к «государю». (Напомним, что некоторые пугачевские манифесты и указы не только подписывались, но и скреплялись печатями[749].)
— Извольте, ваше величество, сами етот указ подписать! — обратился он к самозванцу. — Вить имянные указы, я слыхал, сами государи подписывают!
Неграмотный Пугачев, разумеется, бумагу не подписал и даже дал своему отказу весьма остроумное объяснение:
— Иван! Нельзя мне теперь подписывать, до тех пор, покуда не приму царства. Ну, вить ежели я окажу свою руку, так вить иногда и другой кто-нибудь, узнав, как я пишу, назовется царем.
Самозванец приказал сходить за Дубровским, чтобы тот подписал «царский» указ. Когда же Творогов и Дубровский вышли от него, между ними произошел следующий разговор.
— Што, Алексей Иваныч, как ты думаешь? — спросил Творогов. — Ин кажется худо, пропали мы совсем; видно, што он грамоте не знает, когда сам не подписывает имянных своих указов. А вить государь Петр Федорович и по-русски, и по-немецки достаточен был в грамоте.
— Так, брат Иван Александрыч, и я то же думаю; худо наше дело.
Но ведь Творогов служил самозванцу почти с самого начала восстания. Неужели он только теперь понял, что Пугачев неграмотный? Видимо, подобный вопрос волновал и следователей. На это предположение наводят показания Творогова: «Хотя же я и с самого начала при злодее у письменных дел находился, но кленусь живым Богом, что никак не знал того, што злодей грамоте не умеет, ибо он пред всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какие-та крючки, иногда мелко, а иногда крупно, и сказывал, што ето пишет по-немецки; также, естли когда подашь ему в руки что-нибудь написанное, то, смотря на оное, шевелил губами и подавал вид, што он читает; почему и не смел никто из нас опробовать его знание написанием другого, нежели он приказывал, бояся виселицы, потому что он содержал нас в великом страхе». (На следствии Творогов явно преувеличил свою уверенность в самозванстве вождя мятежников. Даже после ареста Пугачева секретарь повстанческой «Военной коллегии» едва ли был твердо уверен, что тот не «подлинный государь».)
