Пучина - [5]

— Конечно, я понимаю, что за такимъ человѣкомъ всѣ гоняются, — продолжала она волноваться за Ивана Трофимовича. — Но онъ-то долженъ беречь себя, а онъ добръ, онъ всѣхъ терпитъ около себя, никого не можетъ прогнать… Вѣдь почему и хвораетъ? Потому что куда-ни пригласятъ, — ко всѣмъ ѣдетъ, вездѣ его рвутъ на части. Конечно, такой человѣкъ кладъ для общества, но ему-то надо беречь себя.

Она вдругъ обернулась ко мнѣ и спросила:

— Какъ вы его нашли?

— То-есть, — началъ я, не зная, что отвѣтить.

— Вѣдь онъ плохъ, очень плохъ? — допрашивала она.

— Мнѣ кажется, — началъ я.

Она перебила меня:

— Ну да, мнѣ тоже кажется, что плохъ, а тутъ эта сорока… онъ удивительно мѣтко опредѣляетъ людей… эта сорока, какъ онъ ее называетъ, заговоритъ его.

Я улыбнулся, вспомнивъ, что ее онъ назвалъ «Маремьяной». Она подмѣтила мою улыбку и еще болѣе оживленно заговорила:

— Да, да, его опредѣленія невольно вызываютъ улыбку своею мѣткостью. Это вѣдь просто геніальный человѣкъ. Вы слышали его разсказы? Нѣтъ? Ахъ, это нѣчто такое тонкое и полное юмора. Ну, право, разскажетъ, какъ двѣ бабы ссорятся изъ-за свнньи въ огородѣ: «Это твоя свинья весь огородъ изрыла!» «Анъ нѣтъ, твоя!» или какъ ямщикъ торопился лошадей запрягать, отыскивая цѣлый часъ шлею, которая была у него въ рукахъ, — а всѣ до колотья смѣются. А въ Чацкомъ вы его видѣли? Да неужели не видали? Это же и представить себѣ нельзя, не видавши! Не будь онъ бариномъ до мозга костей, онъ былъ бы первымъ артистомъ у насъ. Чацкій и Хлестаковъ — вы вообразите, такія двѣ крайности, и въ обѣихъ роляхъ онъ неподражаемъ былъ. А что онъ сдѣлалъ по части хорового пѣнія? По Европѣ возилъ составленный и обученный имъ хоръ. Говорятъ, у него голоса нѣтъ. Да онъ безъ всякаго голоса любого мужчину до слезъ растрогаетъ. Королева Викторія…

— Не взять ли намъ извозчика, — прервалъ я ее, не предвидя конца ея восторженнымъ похваламъ Ивану Трофимовичу. — Вы устанете!

— Нѣтъ, я же близко вотъ тутъ живу, — отвѣтила она, указывая рукой въ пространство. — Я нарочно наняла поближе квартиру, чтобы онъ не былъ одинъ въ такія минуты, когда ему нуженъ заботливый женскій уходъ.

— Вы давно знакомы съ Иваномъ Трофимовичемъ? — полюбопытствовалъ я.

— О, я его поклонница Богъ вѣсть съ какихъ поръ, но домами мы знакомы три-четыре года, — пояснила Маремьяна. — Не знать его было бы странно кому бы то ни было изъ русскихъ. Такихъ людей немного на Руси. Онъ все свое состояніе убилъ на свободное служеніе искусству. Огромное состояніе на это прожилъ. Я благоговѣла передъ нимъ прежде, чѣмъ увидала этого оригинальнаго генія. Потомъ я узнала, что онъ все болѣетъ, и пришла къ нему, какъ настоящая русская къ истинно-русскому человѣку, безъ рекомендацій, прямо, просто и честно. Я знаю, какъ тяжко одинокому человѣку, когда около него нѣтъ заботливой женской души. Онъ это тоже пережилъ и узналъ по опыту. Я такъ счастлива, что могу быть полезной такому человѣку.

И опять, немного раздражившись, она заговорила скороговоркой:

— Нѣтъ, а вы представьте эту сороку. Она никогда не видѣла его въ пору его лучшей дѣятельности, слышала только о немъ, потому что нельзя же было о немъ не слыхать, и ворвалась къ нему съ улицы. Зачѣмъ вы думаете? Учить его вздумала, зачѣмъ онъ съ его талантомъ разсказчика и пѣвца не обличаетъ язвъ общества. Теперь вѣдь въ модѣ эта обличительная литература, эти куплеты о современныхъ пошлостяхъ. Ну, такъ вотъ, по ея мнѣнію, онъ обличать долженъ, писать долженъ. Онъ разсказчикъ-импровизаторъ, онъ народный пѣвецъ, поймите вы это, а она пиши, обличай. Она вѣдь глупа, глупа непроходимо, не понимаетъ, что его разсказы именно тѣмъ-то и хороши, что они само вдохновеніе, что они похожи на пѣсни соловья, что все ихъ значеніе въ его передачѣ, и что они должны умереть съ нимъ. Ему пробовали подражать, передразнивать его, но все это выходило жалкимъ и пошлымъ. Ему вонъ и въ Чацкомъ, и въ Хлестаковѣ подражать пробуютъ, да развѣ это возможно? Онъ не актеръ, не голодный писака, не наемный человѣкъ, а свободный артистъ въ душѣ, русскій баринъ въ области искусства. Онъ не служитъ искусству, какъ рабъ, а дѣлаетъ честь искусству, нисходя до него иногда…

«Опять зарапортовалась», вспомнились мнѣ слова Ивана Трофимовича.

Мы дошли между тѣмъ до квартиры моей спутницы и, переступивъ порогъ этого жилища, я на минуту подумалъ, что я попалъ на толкучій рынокъ въ праздничный день. Тутъ все визжало, пѣло, кричало, играло не то на гребенкахъ, не то на гармоникахъ, не то на дудкахъ среди перекувырнутыхъ стульевъ, разбросанныхъ игрушекъ, нарванной бумага. Нянька, горничная, ребятишки, какая-то горбатая калѣка на костыляхъ, какой-то полуразбитый параличомъ старикъ съ идіотичнымъ взглядомъ, не владѣющій лѣвыми рукой и ногой, все это смѣшалось въ одну кучу.

— Пощадите, пощадите! — шутливо молящимъ тономъ воскликнула моя спутница, обращаясь къ своимъ домашнимъ. — Что у васъ за столпотвореніе!

И, обратившись во мнѣ, замѣтила:

— Я не стѣсняю, своихъ дѣтишекъ и боюсь держать ихъ въ одиночествѣ. У нихъ вѣчно гости. Они должны расти въ обществѣ и для общества.

Потомъ, понизивъ голосъ, со вздохомъ прибавила: