Пучина - [20]

Баррера кричал во дворе:

— Этот бандит приехал сюда, чтобы убить меня и ограбить сеньора Субьету! Он еще вчера подстерегал меня! Спасибо Мигелю, что предотвратил преступление и сообщил мне о засаде! Хватайте негодяя! Убийца! Убийца!

Я из-за двери осыпал его бранью, а Кларита, удерживая меня, умоляла:

— Не выходи, не выходи, тебя изрешетят пулями!

Старик в ужасе вопил:

— Зажгите свет, я харкаю кровью!

Когда кто-то помог мне задвинуть засов, я почувствовал, что моя левая рука в крови. Меня ранили ножом.

В запертой комнате с нами оставался еще какой-то человек, он вложил мне в руки винчестер. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, я хотел схватить этого человека, но он прошептал:

— Не трогайте меня! Я кривой Мауко, общий друг!

Снаружи ломились в дверь, а я, перебегая с места на место, просверливал доски пулями, освещая комнату вспышками выстрелов. Наконец, штурм прекратился. Мы остались в зловещей тишине, и я стал напряженно прислушиваться к каждому шороху. Затем осторожно припал глазом к пробитому пулей отверстию. Светила луна, двор был пуст, но временами, неизвестно откуда, доносились голоса и смех.

Боль от раны и опьянение свалили меня с ног. Я истекал кровью, сам не знаю сколько времени, а Субьета и Мауко, забившись в угол, тревожно переговаривались:

— Он при смерти, наверно.

— Воды, воды! Меня ранили! Умираю от жажды, — стонал я.

Под утро они отперли дверь и оставили меня одного. Совсем ослабевший, я проснулся от крика Субьеты, ругавшего нерадивых пеонов, которые не пожелали прийти на помощь хозяину в ночной свалке.

— Спасибо приезжему, — повторял он, — а то бы мне не пришлось об этом рассказывать. Мошенник Баррера подменил кости и обыграл меня. Одна кость упала под стол. Вот, можете убедиться. Она налита ртутью.

— Мы боялись нос высунуть, кругом стреляли.

— А кто ранил Кову?

— Кто его знает!

— Подите скажите Баррере, чтобы духу его здесь не было. У него есть свои палатки — пусть там и живет. Если он не знает дороги, приезжий покажет ее своим ружьем.

Кларита и кривой Мауко явились с котелком горячей воды помочь мне. Они разрезали рукав рубашки, чтобы снять ее с меня, не беспокоя вспухшую руку, а потом, намочив присохшую ткань, обнажили рану, маленькую, но глубокую, задевшую мускулы предплечья. Они промыли рану водой, и, прежде чем приложить припарку, кривой с ритуальной торжественностью объявил:

— Тише, сейчас я буду молиться.

Я не без любопытства наблюдал за этим человеком с землистым лицом, дряблыми щеками и посиневшими губами. Он аккуратно положил на пол свой посох, а на него — засаленную шляпу с обтрепанными полями, вместо ленты перевязанную веревкой из питы. Сквозь лохмотья виднелось отекшее тело, живот вываливался из штанов. Он обернулся к дверям, моргая своим единственным глазом, и заворчал на столпившихся ротозеев:

— Это вам не шутка! Если не верите в заговор, убирайтесь, иначе он потеряет силу!

Зеваки набожно застыли на месте, точно в церкви, после чего старый Мауко, проделывая в воздухе магические жесты, прошамкал надо мной «молитву праведного судьи».

Выполнив обряд, он подобрал шляпу и палку и сказал мне, наклоняясь над бычьей шкурой, на которой я лежал:

— Не давайте болезни сломить себя. Я вас мигом вылечу. Осталась еще одна молитва.

Я вопросительно посмотрел на Клариту, словно спрашивая ее взглядом, действительно ли заговор Мауко обладает чудотворной силой. Кларита слепо верила в заговор и фанатически почитала Мауко. Чтобы рассеять мои сомнения, она убеждала меня:

— Что ты, что ты! Мауко знает медицину. Он заговаривает гнойные раны и выводит червей. Он лечит людей и скот.

— Не только это, — прибавил урод. — Я знаю много молитв на каждый случай жизни: чтобы найти пропавший скот или клад, чтобы сделаться невидимым для врага. Когда меня хотели забрать в рекруты и послать на большую войну, я превратился в банановое дерево. Однажды меня схватили прежде, чем я успел дочитать молитву, и заперли в комнате на два поворота ключа, но я превратился в муравья и вылез в щель. Если бы не я, кто знает, чем кончилась бы вчерашняя потасовка. Я тут же превратился в пар и затуманил людям глаза. Как только я узнал, что вы ранены, я прочел молитву об исцелении, и кровь остановилась,

Мной постепенно овладевали оцепенение и сонливость. Голоса удалялись от меня, глаза застилала тень. Мне казалось, что я проваливаюсь в глубокий колодец и никак не могу достигнуть его дна.

Чувство злопамятства заставляло меня гнать мысли об Алисии, виновнице всего происшедшего. Если во всех этих злоключениях я и был виноват, то тем, что я не был строг с Алисией, не сумел любой ценой подчинить ее своей власти и своей любви. Такими безрассудными размышлениями я отравлял свою душу и бередил сердце.

Действительно ли она была мне неверна? До какой степени Баррера сумел вскружить ей голову? Действительно ли он соблазнил ее? Как смог он подчинить ее своему влиянию? Когда она виделась с ним? Не были ли намеки Грисельды простой хитростью, рассчитанной на то, чтобы клеветой на Алисию склонить меня на свою сторону? Возможно, я был груб и несправедлив, но Алисия должна была простить меня — хоть я и не просил у нее прощения, — потому что я принадлежал ей целиком со всеми своими достоинствами и недостатками. Оправдывало меня и то, что безумие мое было вызвано венгавенгой. Разве, будучи в здравом рассудке, я давал Алисии повод жаловаться на что-нибудь? Почему же она не едет сюда?