Птицы небесные. 1-2 части - [40]

Из серьезных книг, взятых в университетской библиотеке, остался в памяти Кант, который заинтересовал меня анализом и критикой чистого разума. Удивительно, но когда тома Канта увидела моя мама, а она читала все книги, принесенные мною из библиотеки, именно Кант ей понравился больше всего. Она часто цитировала в беседах со мной запомнившиеся ей высказывания этого немецкого философа. Каюсь перед мамой, что ни одну из любимых ее книг — «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр» я не осилил до конца и они так и остались недочитанными. У Куприна маме нравилась особенно повесть «Гранатовый браслет» и даже впоследствии в своих письмах ко мне она заканчивала свои послания строкой: «Да святится имя Твое…»

Помню еще книги немецких мистиков, которые запутали меня своими «откровениями». Несколько сбитый с толку обилием прочитанной информации из различных книг, я отложил в сторону решение своих проблем, надеясь, что когда-нибудь найду время поразмыслить и разобраться со всеми противоречивыми сведениями, почерпнутыми из псевдорелигиозной литературы. И все же сердце более всего верило Евангелию, чутьем угадывая в нем непреложность Божественной истины. Кроме того, Христос не мог не породить в сердце глубокой и преданной любви к Нему, как к удивительному Богу и как к необыкновенному Человеку. Пустые измышления плодовитых авторов, никого не насыщающие, но питающие лишь тщеславие, становятся миражами на пути спасения, увлекая искренних и зачастую наивных искателей истины в дебри псевдоучености, где обитают неискорененные страсти.

Неопытный ум, впервые столкнувшийся с мистической разноголосицей, начинает думать, что любые теоретические выдумки, где встречается слово «Бог», несут в себе истины о Боге, но все они подобны пище, которую человек ест во сне. На этом этапе, когда душа обращается к евангельским заповедям, ее подстерегает коварная ловушка — увлечение философией и ее напыщенным теоретизированием. В эту опасную ловушку угодил и я. Жизнь по философским принципам на опыте показала, что все философские увлечения, которые уводят от Христа, есть ров смертный, наполненный доверху трупами их создателей и последователей. Толкования Священного Писания теоретиками мира сего, несмотря на обилие цитат, без Духа Святого, становятся еще одной скрытой формой заблуждения и являются рупором диавола, ибо передают не Дух Боговдохновенного текста, а дух самого толкователя.

Тому, кто начал проникать душой в сокровенное чудо евангельских заповедей, встречается другая опасность — презреть мудрую простоту изложения глубочайших духовных понятий, содержащихся в притчах и изречениях. Ум, испорченный ложным блеском философского остроумия, слепнет от простоты и ясности Христовых слов, как человек, привыкший к игре теней, не может видеть яркого солнца. Философия не требует роста души, ей достаточно развратить душу. Только Евангелие зовет к возрастанию души в Божественной благодати и к совершенной зрелости ее видения и постижения.

В это же время, благодаря дружбе с художниками, во мне возникло желание попробовать себя в живописи. Задумываясь о своей дальнейшей жизни, я ужасался будущей перспективе — уныло ездить день за днем на опостылевшую работу и находить в этом однообразном пресмыкании единственный смысл своего существования. Положение художника в советском обществе мне виделось более свободным от искусственных ограничений, и это было основной побудительной причиной моих творческих исканий. Я поступил на заочное отделение Народного университета искусств в Москве, так это, кажется, тогда называлось, и начал старательно выполнять задания, присылаемые преподавателем. Хотя отзывы по выполненным работам от преподавателей были хорошими, мои друзья-художники воздерживались от похвал. А любитель греческой философии, внимательно просмотрев мои труды, выполненные в карандаше и акварели, снисходительно заметил:

— Ну, что же, и так можно рисовать… — заметив мое огорчение, он принялся растолковывать мне: — Мы все говорим словами, а художник говорит красками. Рисовать можно, а порисовывать время от времени — нельзя. Творчество не терпит фальши! Если этого чутья нет, браться не стоит. Если можешь не писать, не пиши… — вспоминая совет этого художника, я бросал рисование и стихи, погружаясь с головой в шальную жизнь.

Тем не менее я решил так: пусть мои способности в живописи и невелики, но, благодаря учебе на оформительском отделении, в будущем я смогу работать художником-оформителем и заниматься любимым видом творчества — поэзией. Поэтому я с головой ушел в изучение всех видов живописи, подолгу просиживая в университетской библиотеке над альбомами русского и зарубежного искусства. По советам художника-философа, я перешел к изучению персидской и индийской миниатюры. Я надолго застрял на этой теме, восхищенный тончайшим набором искусно подобранной цветовой гаммы, пока, в конце концов, не открыл для себя изысканный лаконизм и изощренную технику древних художников Китая и Японии. Лишь впоследствии знакомство с Файюмской портретной живописью, а также монументальной мощью зодчества и неповторимой скульптурной интуицией древнего Египта значительно потеснило прежнее увлечение. Этот длительный процесс растянулся на годы, пленив меня не только живописью, но и возвышенными стихами восточных поэтов, откуда меня окончательно вывело лишь творчество Рильке и Сэлинджера. После этого мой интерес к литературе постепенно угас и стала понятна ограниченность любого вида искусства в глубоком постижении реальной жизни, тем более в поисках Бога. Помню, что весь тот год я находился под сильным впечатлением от Уитмена и даже развесил по стенам своей комнаты строки из его стихотворений.