Птицы небесные. 1-2 части - [10]

Вскоре, хотя мне не исполнилось еще шести лет, родители купили для меня школьный портфель, пахнущий свежей краской, учебники, тетради, ручку с пером и чернильницу, которую нужно было класть в мешочек. В то время в начальных классах мальчики носили школьную форму старого покроя: длинную рубаху из серого сукна с блестящими медными пуговицами, стягивающуюся ремнем с медной бляхой, и серые брюки. Мою чудесную форму — после волнующей примерки и многочисленных предупреждений не пачкать ее и не рвать — повесили на спинке стула возле кровати. В ту ночь я долго не мог уснуть и несколько раз вставал, ступая босиком по холодному полу, чтобы в темноте погладить свою новую непривычную одежду.

Первое сентября… Это был необыкновенный день, который начался со свежего, напоенного чистотой солнечного утра. Меня одели в полюбившуюся школьную форму, помогли застегнуть ремень и вручили в руки портфель с книгами и тетрадями, который был приготовлен еще с вечера. Мы вышли на улицу: мама несла букет роз и держала меня за руку, отец шел рядом, торжественный и строгий. На улице мы были не одни — нарядные родители, с мальчиками в такой же школьной одежде, как у меня, и девочки, в белых передниках, с большими белыми бантами в косичках, с лицами взволнованными и счастливыми, шли в ту же сторону, что и наша семья, где возвышалось загадочное здание со множеством окон, называвшееся новым и таинственным словом «школа».

Школьные годы… Годы, чудесные той новизной отношений с другими детьми, разноликими и разнохарактерными, чудесные легкостью учения, благодаря накопленным сведениям из прочитанных книг, новыми знакомствами, переходящими в искреннюю дружбу и привязанность, живостью души, находящей радость в веселости и шутках, заставлявших улыбаться старую, как мне тогда казалось, учительницу. И все же, за всеми этими радостными переживаниями, исподволь, началась неспешная порча невинного детского ума, внедренная в сознание настойчивым призывом обучения, ставшим вскоре неумолимым принципом педагогики: «Думайте! Учитесь думать!» Да, мы пытались думать, пытались расшевелить дремлющее сознание. У одних детей это происходило быстрее и считалось успехом, доставляя похвалу и развивая тщеславие. У других — медленно, и такое развитие считалось недостатком и вызывало поношения и насмешки окружающих. Началось однобокое развитие не души и сердца, не хороших и добрых навыков, а развитие и умножение неконтролируемых мыслей, мечтаний, воображения, подстегнутого школьным тщеславием и соперничеством.

До этой поры накопление знаний о безконечно разнообразном мире шло большей частью безсознательно, через скрытые влечения и неосознанные желания, оседая в душе безчисленными и зачастую противоречивыми впечатлениями. Впереди меня ждало долгое и трудное открытие мира, в котором я сам был для себя первооткрывателем и первопроходцем, так же как любой ребенок в моем возрасте. Но это открытие неизведанного уже не было столь радостным как ранее, так как многие (а порой ненужные) сведения прививались душе принудительно, по бездумной традиции взрослых людей, которую они назвали «школой», когда детская душа не столько открывала мир и саму себя, сколько закрывалась и отторгалась от чистой радости живого процесса познания безжизненными сведениями и мертвыми фактами.

Скучную таблицу умножения я выучил быстро, возможно, потому, что ей мой отец придавал особое значение в жизни и внушал мне, что я должен отвечать ее без запинки, даже если он неожиданно спросит меня о таблице ночью. Каждый вечер я готовился к ночному уроку, но отец так никогда и не сделал этого, хотя иной раз днем шутливо пытался поймать меня врасплох:

— Ну-ка, сын, сколько будет семью семь? Так… А сколько будет шестью восемь? Так… молодец.

К моим книжным увлечениям он относился снисходительно:

— Таблица умножения в жизни важнее, чем Лев Толстой!

Развив в школе до некоторой степени речь, я обнаружил, что кроме познания различных предметов и обстоятельств можно скрывать речью их взаимосвязь с нами, — так появился соблазн лжи. Научившись приспосабливаться к жизни, сердце обрело способность волноваться и переживать по поводу взаимоотношений ума и вещей. Ответом на эту взаимосвязь появились безчисленные безпорядочные мысли. Чем больше их становилось, тем печальнее и обременительней являлся накапливаемый опыт — как прямое следствие познания мира и последующей неудовлетворенности этим познанием. Это повлекло за собой возникновение мечтаний, коварного изобретения мысленной лжи.

Детские переживания от прочитанных путешествий стали неожиданно входить в мою жизнь, превратившись в увлекательные далекие поездки с моими родителями. Отец, как железнодорожник, мог ездить с семьей по всей стране. Так я оказался в Мурманске, который помню очень смутно. В памяти осталась сказочно прекрасная картина: поезд медленно двигался по узкой насыпи через безкрайние синие озера Карелии, словно плыл по небу, освещенному низким незаходящим солнцем. Мурманск встретил нас серыми низкими облаками, моросящим дождем и спешащими людьми на привокзальной площади, где я сразу же потерялся. Я долго шел один, разглядывая город, как вдруг знакомый радостный голос заставил меня остановиться: «Боже мой, да вот же он!» — и меня схватили крепкие добрые руки родителей. Как они нашли беглеца, не знаю. Затем была поездка в Ташкент, где пустыня предстала перед моими глазами необъятным песчаным океаном, по которому неторопливо плыли необыкновенные создания со странным названием «верблюды». Мне сразу захотелось их нарисовать. В тот же миг откуда-то взялись тетрадь и цветные карандаши. Возможно, их купили на большой станции мои родители, и я, пока мы ехали, все время рисовал.