Птицы меня не обгонят - [39]

И только потом я заметил вправо от нее большое черное пятно.

— Что это такое? — ткнул я пальцем в кляксу.

Воржишек нагнулся к ящику, взял французский ключ, медленно развел его челюсти и принялся затягивать самую большую гайку.

— Это же ее братан… — процедил он сквозь зубы, притворяясь, что по уши ушел в работу.

Я не клюнул на этот крючок. Все гайки я уже давно тщательно промыл керосином и смазал маслом, и затягивать их было легче легкого.

— Ну и…

— Тебе нужна была одна Итка, а я не мог ее отрезать, не получалось… Но ведь и так неплохо, да?

Я сунул конверт с фоткой за майку и сказал Воржишеку, чтоб имел в виду — он получит самый маленький обломок пектолита.

— Знаю, знаю, — вздохнул он отрешенно и кинул ключ обратно в ящик. — Мне всегда не везет, Гонза, и тогда с посмертной маской у меня ничего не вышло, помнишь? Ты можешь себе представить Итку, вылепленную из гипса?

— Вот еще! Дала бы она себя замуровать, как же! Ты видел, как бесился Вотыпка, когда гипс стал подсыхать?

— Для Итки я бы купил другой, помельче. Крона пятьдесят килограмм! — И вдруг Воржишек засмеялся и воскликнул: — Ну да ладно, Гонза, все это чепуха, вот сейчас мне в голову пришла мировецкая идея!..

— Знаю, знаю — выкопать в саду тоннель с одного конца земного шара на другой и продавать билеты. Я тебя знаю… Пойдем, попробуем включить мотор.

Он умолк и разочарованно последовал за мной. Мы всунули шнур в розетку и щелкнули выключателем. Мотор дернулся и монотонно заурчал. Мы с трудом надели ремень на оба шкива и отбежали от станка подальше, на тот случай, если его вдребезги разнесет. Я стукнул кулаком по выключателю. Мотор снова завыл, ремень побежал по блестящему шкиву, колеса один разок повернулись — и все! Шлифовальные круги стояли без движения, ремень бежал вхолостую, и радость наша погасла.

Воржишек подскочил к выключателю и остановил мотор.

Мы подошли к машине и стали осматривать ее, как врачи осматривают тяжелобольного.

— Ничего не получается, Гонза! — вздохнул Воржишек разочарованно. — Что это может быть?..

Не успел он договорить, как я ткнул пальцем в одну из шестеренок. На ней были выломаны два зуба.

Вот почему станок не пошел! Он старался работать, шлифовать и полировать агаты, аметисты, зеленый оливин, но, как беззубый старик, тут же начинал задыхаться. Ни о какой работе не могло быть и речи. Пока мы не достанем новую шестеренку, ничего не получится. Но где же ее взять? Где? Не красть же!

Мы уселись на ступеньки и, не обращая внимания на холод, перебирали дом за домом всех стржибровицких ремесленников и леваков, но так и не нашли никого, кто мог бы нам помочь.

Когда начало темнеть и на стене нашего дома зажглись желтые прямоугольники окон, мы тихонько отнесли ящик с инструментом в сарай.

— Надо что-то придумать! — сказал Воржишек, когда мы прощались.

Я кивнул, но, честно говоря, большой надежды у меня не было.

27

Бабушка решительно заявила, что я к Владимиру поеду. Я отрезал:

— Ни за что!

Вечером мама подсела ко мне на диван, легко провела рукой по моим волосам, потому что прекрасно знала, что я не сплю, и спросила:

— Почему ты не хочешь с нами ехать, Гонза?

Но я притворился, что сплю мертвым сном. Меня манил тот особый аромат, который исходит от мамы, и кусочек бархата, щекочущий мой нос, был словно крольчонок, дремлющий в свежем сене.

— Он ведь не сделал тебе ничего плохого!

Она ждала моего ответа. Под окнами промчалась легковая машина. Я узнал: «Фиат-1250». На противоположной стене промелькнули белые полосы света.

— Я люблю его… — продолжала она.

Что-то в этом роде я уже слышал от него. Тогда, в беседке. Зачем она мне об этом говорит? Я не хочу этого знать. Столько лет мы жили втроем, и никогда мне не приходило в голову, что к нам может втереться кто-то, кто совершенно изменит ритм нашей каждодневной жизни. Я должен буду с ним считаться. Все связывать с ним. Ставить на стол еще одну, лишнюю тарелку. Подчеркивать в календаре день его именин и рождения. Может, еще стишок выучить? Вдруг они захотят, чтоб я ему в воскресенье декламировал!

— Скажи, что ты с нами поедешь!

Я повернулся и крикнул излишне громко:

— Не поеду!

Я знал, что обижаю ее, но не мог иначе. Я не желаю с ним встречаться, он мне отвратителен, я ненавижу каждое его движение: и то, как он закуривает, и как берет в свои ручищи ложечку и помешивает кофе… Почему же я не могу называть вещи своими именами? Он ведь отнимает у меня маму! У нее и так не хватает для меня времени. Я хожу к ней в больницу, когда у нее дежурство, помогаю резать бинты, только бы побыть подольше рядом с ней. А теперь появился этот…

Она быстро поднялась и сказала совсем другим голосом:

— Хорошо, принуждать не стану. Обед будет приготовлен. Ты достаточно большой, чтоб понимать некоторые вещи! — и ушла в кухню.

Я лежал, уставившись в потолок. Потом поднялся и подошел к книжному шкафу. В «Робинзоне» была спрятана Иткина фотография. «Tesoro mio». Я вернулся на свой диван и положил ее перед собой на подушку. Полумрак комнаты поглотил черную кляксу — ее брата, только Иткино лицо сияло и улыбалось. Так не улыбается ни одна девчонка. Я долго смотрел на нее, и она мне улыбалась и улыбалась, и ей вовсе не хотелось дуться, хотя я столько времени пялился на нее.