Птицы летают без компаса. В небе дорог много - [8]

Я захлопнул летную книжку лейтенанта Прохорова и осторожно положил на краешек стола.

Да, такое чувство мне до боли знакомо.

…Тогда у курсантов была радостная пора. Вылетали самостоятельно на учебных самолетах. И после полета, по установившимся традициям, именинник вынимал из комбинезона пачку «Казбека», купленную заранее в магазине военторга, и угощал товарищей. К пачке за длинноствольной «казбечиной» весело тянулись все: кто курил и кто не курил — традиция.

Я «Казбек» не покупал. Мне он не нужен был. Курил «Приму», а угощать… Куда уж там угощать! Вывозную программу я «выгреб» до донышка, а выпускать самостоятельно меня никто не решался: смелости ни у кого не хватало.

Трудно сказать, с чего такая карусель закрутилась. Может быть, с первого показного полета, вернее, с первого разворота. Когда инструктор оторвал самолет от земли, а потом положил его в левый крен, мне вдруг не по себе стало, неловко сидеть, нескладно. Стараясь сохранить свое тело вертикально, я прижался к правому борту. Не хотел вовсе. Самопроизвольно получилось, будто магнитом притянуло. И тут сразу услышал по радио:

— Что вы, ванька-встанька? Куда жметесь? Из кабины выпасть боитесь?

Выпасть я не боялся. Кабина железная, крепкая. Тело ремнями прикручено. А что сплоховал — верно. Снова накренился вместе с самолетом, прижался острыми лопатками к спинке сиденья. Но инструктор, видать, уже сделал приговор: «Из этого салаги ничего не получится…»

Инструктор у нас был так себе, работал без желания. Он и сам говорил: вы, дескать, ошибок делаете много, а вот он сделал одну-единственную, что остался в училище инструктором.

Ругал он меня, как только включалось радио, и до тех пор, пока не выключалось. Метода у него была нехитрая: гнем — не парим, сломаем — не тужим. Гнул он, конечно, в зависимости от материала. А я, видать, был очень сырым. К перебору указаний инструктора я быстро привык. Радио включаю и трясу головой — вон все из ушей. А инструктору не нравилось, когда я головой тряс.

— Что вы трясетесь? Что трясетесь? Самолет мне расшатываете!

— Надоело. Не успеваю на русский язык переводить.

А он раскручивается пуще прежнего… На полную громкость голос включает.

На предварительной подготовке к полетам он меня даже не спрашивал, как что делать. Знал, что на словах для меня построить эту «коробочку» все равно что из спичек квадрат сложить. Все это я назубок выучил. Я сидел, слушал и на ус наматывал. А в воздух с инструктором поднимался последним. Обычно заруливал самолет и за хвостом красная ракета небо чертила. Так и выбрал вывозную программу. Инструктор представил меня на контроль к командиру звена. Перед вылетом я услышал такой разговор.

— Ну, что за птица? — спросил командир звена у инструктора.

— Ой, не говорите! — махнул тот рукой. — Мухолов!

Напряжен до предела. Труп трупом. Легче медведя научить.

Характеристика яркая и четкая: на Луну не примут. Хотя после нее командир звена не прочь был меня туда и отправить. Зачем учить мухоловов? Пусть лучше они своим делом занимаются. Бывает ведь так. Для одного человека, чтобы составить свое мнение о книге, надо прочесть ее от корки до корки, а для другого — достаточно и короткой аннотации на эту книгу. Командир звена тогда и воспользовался «аннотацией».

Полетели. И только самолет отделился от земли, как слышу голос командира звена в наушниках:

— Скорость, скорость смотрите.

Голос не такой нудный, но все-таки… Глянул на прибор скорости. Качнул раз-другой ручкой управления — стрелка стала на место.

— Высота, за высотой смотрите.

Вот, черт, высоту упустил. Гоню стрелку вариометра в набор высоты. Перебрал малость — скорость стала падать.

На первых порах такое случается. Самолет идет устойчиво, ровно, так уж его конструктор отрегулировал. Но вот начинает вмешиваться в управление курсант, и стрелки приборов, вроде бы увидев перед собою неопытного пилота, со страху разбегаются. Особенно когда курсант очень и очень старается, хочет показать такое совершенство, которого он еще не достиг. «Гоняется-гоняется» за стрелочками приборов и не поймет: что они ему показывают? А они ему показывают, что выгонят скоро этого курсанта из училища.

— А обороты? — опять спросил меня командир звена.

«Сам вижу… Обороты… обороты… Нá вот, прибавлю тебе оборотов…» — огрызнулся я мысленно и двинул сектор газа вперед.

— Шарики-то надо в центре держать, — подсказывает вторая кабина. Не кричит, говорит спокойно. А мне плевать, как он говорит. Ошибка на ошибке. Сижу как побитый, живого места на мне нет, весь перебинтован — и руки и ноги. Куда такому самостоятельно?

«Ах, шарик! Шарик-шарик, где ты был? На Фонтанке…» В отчаянии пихаю одеревенелой ногой педаль. Шарик бежит на место, но место свое проскакивает и забивается в угол.

«Действительно, мухолов…» — говорю я себе. Я тогда не знал названия атому чувству. Но это был не страх. Позднее, читая психологию, я узнал, что такое состояние курсанта называют «летной застенчивостью». «Красивое, поэтическое название», — сказал я тогда. А командир звена после полета сказал другое:

— Выпускать самостоятельно вас нельзя. Не могу просто. Уверен, напортачите. Пусть командир эскадрильи решает.