Птички в клетках - [31]

Он вошел.

— У вас дом белый и белый пес, — сказал он.

У Рейчел был пес. Очень белый фоксик влетел и обложил Гилберта хрустально-заливистым лаем, выказав клыки крысолова. Рейчел, в закрытом голубом платье до пят, повела его в гостиную. Он погрузился в шелковую мягкость дивана, сомкнул колени и вежливо воззрился на Рейчел, словно на любопытное собрание костей.

— Встану я отсюда когда-нибудь или нет? — Он похлопал по дивану. — Глупый вопрос. Конечно, встану. Я пришел, стало быть, я уйду. — Кого-то он пародировал. Не ее ли? Фокстерьер, проследовав за ним в маленькую светлую гостиную, долго внюхивался в ботинки и брюки Гилберта и весь напрягся, когда тот потрепал его по голове. Пес зарычал.

— Хорошая голова, — сказал Гилберт. — Люблю собачьи головы. — Он разглядывал голову Рейчел. У нее были мягкие светлые волосы, волосок к волоску.

— Я заметил его шажки в прихожей, топ-топ-топ. У вас, значит, кафель. У меня ковер.

— Стыдно, Сэм, — строго сказала Рейчел собаке.

— Оставьте вы его, — сказал Гилберт. — Он чует Тома, Сониного бультерьера. Вот кого ты чуешь, да? Он чует врага.

— Сэм — это целая проблема, — сказала она. — Тебя вся улица ненавидит, правда, Сэм? Выбегаешь в сад и лаешь, и лаешь, люди даже окна открывают и ругают тебя. Кошек гоняешь, у сына Грегори загрыз кролика, у Джексонов укусил ребенка. Доктора до белого каления доводишь. Он в тебя швыряется цветочными горшками.

— Бросьте вы пилить бедного зверя, — сказал Гилберт. А собаке он сказал: — И молодец. Вредничай. Будь самим собою. Каждому полагается враг. Абсолютно.

А сам себе он сказал: "Она не простила мужа". В своем длинном платье она двигалась особенно непринужденно, будто под ним у нее ничего не надето. Гилберт это оценил, но тут же она взяла ненатуральный и глубокомысленный тон.

— Почему уж так абсолютно? — сказала она, прицепившись к поводу для дискуссии. — Может, все же относительно?

— Нет, — оживился Гилберт. Он обожал споры. — У меня вот на службе враг. Мелкий поганец. Подсиживает меня. Следит за мной. У нас там открывается новая должность, с повышением, — он думает, я на нее мечу. И следит. Сидит в другом конце комнаты, а я шевельнусь — корячится. Корячится, да. Я выхожу, он к двери, посмотреть — может, я к директору. А когда я к директору — он прямо потеет. Под любым предлогом суется к директору, пронюхать, о чем у нас шел разговор. Я сижу проектирую, он подойдет и уставится. Я смету составляю, он пялится на чертежи и на цифры. "Это что, для Джеймсона?" Не может сдержаться. "Нет, — говорю, — это я свой подоходный налог подсчитываю". Он возмущается, как это так, в рабочее время, и топает в свой угол. Радуется. Можно директору накапать. Но тут его берет сомнение, он поворачивается, подходит ко мне прямо вне себя. Не верит. "Да это я дюймы, — говорю, — в сантиметры перевожу". А он опять не верит. Кретин несчастный.

Он расхохотался.

— Зачем же такая жестокость? — сказала она. — Почему сантиметры?

— А почему нет? Он хочет место во Франции. Зануда. Занудная работа. Да.

Гилберт соорудил длинную паузу по своей методе. Рейчел увидела небоскребы, пагоды, Эйфелеву башню, муравьями взбирающихся на нее маленьких человечков. Потом Гилберт снова заговорил, и видение рухнуло.

— Единственный со службы пришел на Сонины похороны. Жену привел — я не был знаком. Она плакала. Единственная. Да. Не пропустил ни одного Сониного спектакля.

— Значит, он не враг. Что и доказывает, как я права, — вставила Рейчел значительно. Гилберт не реагировал.

— Они даже не были знакомы с бедной Соней, — сказал он и часто-часто захлопал ресницами.

— Я ведь тоже не была знакома с вашей женой, — сказала вдумчиво Рейчел. Она рассчитывала, что он станет ее описывать; он стал описывать ее докторов, юристов, которые набегают после смерти.

— Сплошной маразм, — сказал он.

Он сказал:

— Ее хватил удар в театре. Стала выговаривать слова наоборот. Я написал обоим мужьям. Ответил только один. Театр отправил ее в больницу на "скорой помощи". Идиоты. В больнице уж точно умрешь от воспаления легких, эти сволочи не дают подушек, лежи пластом и задыхайся. Маразм. Ее брат заявился, что-то говорил, жирняй. Терпеть его не могу.

— Как это все, наверно, было ужасно, — сказала она. — А речь у нее восстановилась? Иногда ведь восстанавливается.

— Спрашивала, — сказал он. — Про Тома. Называла его Мот.

Вдруг он поднялся с дивана.

— Ну вот! Я встал. Я уже на ногах. Я вам надоел. Я пошел.

Фокс побежал за ним следом из комнаты, обнюхивая его следы.

— Деревенский пес. Крысолов. Ему бы на ферме жить.

Она пустилась в откровенности, чтоб его задержать.

— Он и был деревенским псом. Муж купил его для меня, когда мы жили в деревне. Я знаю, — она углубилась в наболевшую тему, — какую роль для собаки играет обстановка, я и хотела его там оставить, но когда живешь одна в таком городе, как Лондон, ну, здесь столько грабителей…

— Почему вы разошлись с мужем? — спросил он, когда она открывала входную дверь. — Я не должен был спрашивать. Невоспитанность. Извините. Грубость. Соня всегда меня за это ругала.

— Он ушел к одной девице у них на службе, — стойко отвечала она.