Птички - [21]
Шеф(ласково). Грацциано виноват, Дюплесси-Морле.
Дюплесси-Морле. Почему?
Шеф. Вложил перст в язву.
Дюплесси-Морле. Не понимаю?
Шеф. Он тоже, поверьте. Сексуальная свобода — это одно, а жирный, потасканный Арчибальд, оседлавший шелковистый животик его дочери, — это другое. Вот и все. И вот уже никакая диалектика не в состоянии ему помочь. Аргументы не клеятся. Грацциано почувствовал, что его задело за нутро. И вот он взял автомат — поступок, согласен, абсолютно реакционный. Если все мы начнем говорить друг другу правду, то через пять минут нас также продерет до самого нутра. Идем мы «в ногу со временем» или нет, все равно нутро — оно всегда реакционно. Вот уже больше двадцати тысяч лет.
Мелюзина(с пылом школьницы, визжит). Оригинальность современного борца заключается в умении превращать в tabula rasa[11] свои старые, так называемые священные инстинкты. Ты отстал от жизни.
Шеф. Грацциано тоже. Но только по-другому.
Мелюзина. У него просто временное помрачение рассудка. Грацциано — это сама ясность, сам интеллект. Это один из властителей дум нашего поколения. Это наш Маркузе!
Шеф. Видишь, куда это его завело?
Арчибальд(подходит, обеспокоенно). Дети мои, по-моему, у нас тоже помрачение рассудка. Он подумает, что мы тут что-нибудь замышляем. Нужно возобновить переговоры, папочка.
Шеф(встает, философически). Ну, так в чем дело? Возобновим. Может, перестанем демонстрировать грязное белье, хотя, конечно, влипли мы хорошо.
Дюплесси-Морле(с опозданием оскорбившись). Кошель! Мешок! Получается, что вы вышли за меня замуж, потому что на деньги польстились?…
Шеф(у дверей). Грацциано, вы все еще там? (Оборачивается к присутствующим, с юмором.) Уверяю вас, он все еще там. (В дверь.) Нет, ничего новенького, старик, у меня для вас нет. Просто очень уж нудно всем сидеть здесь взаперти. Я и подумал, что мы могли бы еще немного поболтать, чтобы убить время в ожидании лучшего. Вам ведь там тоже скучно? Как вы там? Как поживает ваша жена? Дети?
Арчибальд(возмущенный бестактностью тестя). Папочка!
Шеф(оборачивается, смущенно). Да, это я неудачно. В светской обходительности я никогда не был силен. (В дверь.) Что вы говорите, дорогой друг?… Угу. (Пересказывает находящимся в комнате.) Его жена поживает хорошо. Слава богу, она ничего не знает. Так-так! И остальные дети тоже хорошо поживают. Но младшая ничего не ест и говорит, что не будет есть, если Арчибальд на ней не женится. (У двери.) Друг мой, а может быть, это выход? А?
Арчибальд. Да-да! Все, что он захочет. Я немедленно разведусь здесь и… женюсь там.
Люси(оскорбленно кричит). Арчибальд! Арчибальд (предельно низок). А тебе будет веселей, если ты останешься вдовой?
Шеф(слушает у двери). Нет, он говорит, что это невозможно. Пока продлится канитель с разводом, ребенок родится незаконнорожденным.
Арчибальд. О боже! Он думает, что он в Палермо?
Мелюзина(визжит). Но ведь это смешно. Малышка может отличным образом сделать себе аборт. Ну-ка, дайте я!
Шеф(кричит в дверь). Что?… (Мелюзине.) Он тебя слышал. Когда здесь кричат, там все слышно. (Слушает, потом оборачивается.) Он принципиально против абортов.
Арчибальд(краснеет). Он? Шеф. Он.
Арчибальд(в негодовании). Это какой-то шиворот-навыворотный мир. Кому и чему можно верить?! А его голубая книжка Роземонды Параплюи? «Как научиться самой делать себе аборты»! Он издал ее стодвадцатитысячным тиражом!
Шеф(в дверь). А как же ваша голубенькая книжка Роземонды Параплюи «Как научиться самой делать себе аборты»? Ведь вы ее издали тиражом в сто двадцать тысяч! (Выслушивает ответ, поворачивается к присутствующим.) Он говорит, что он также издавал двухсоттысячными тиражами кулинарные книги, но что он по ним ни разу даже яйца не приказал сварить. (Отворачивается. Упав духом.) Мда. Это тупик. Тут бы впору Киссенджера звать.
Роза. (молча, не замеченная никем, встает, присаживается на корточки у двери, зовет). Грацциано! Это Роза.
Все оборачиваются от неожиданности, слушают.
(У двери.) Слушай, Грацциано, мы ведь свои люди? А? Давай поговорим. Арчибальд, конечно, скотина. Это мы все знаем. Но я с тобой не о нем, а о Цецилии хочу поговорить. Ведь я девушка. Я-то лучше понимаю, что с ней произошло. Мне ведь совсем недавно было столько же, сколько ей. А когда я поступила так, как она, мне было даже меньше, чем ей. Это был мой инструктор по лыжам. Ему было около сорока лет. У него было такое же усталое выражение лица, как у нашего Арчибальда.
Арчибальд(уязвленный, бросает на себя взгляд в зеркало). Гм. Усталый!
Шеф(поднимаясь, кричит). Ах ты дрянь! Так это тот швейцарский пастух, которого ты притащила к нам в шале. Эта деревенщина! От него за два метра несло потом и кислым молоком, а поверх всего он душился пачулями. Этот кроманьонец в лазоревых брючках! Этот трижды болван!
Роза(обернувшись, кричит агрессивно). Да!
Шеф(садится, подавленно). Черт возьми! Мир еще гаже, чем я о нем думал. А я ведь и так все вижу в черном свете.
Роза(у двери, продолжает). Послушай, Грацциано. Я тоже была совсем маленькая. И если не считать разговорчиков с подружками ну и еще кое-чего, я была и совсем чистой. А ведь это я его спровоцировала… А, брось! Ничего ты в этом не понимаешь! Чувственность меня не мучила. Совсем меня это и не интересовало. В день, когда это произошло, мне было больно. Мне это показалось, скорее, противно. Вот когда он на лыжах шел, я от него балдела. Но только на лыжах. А как мужчина он мне казался старым и противным. Мне просто нужно было как-то найти себя.
