Птичьим криком, волчьим скоком - [9]

– Ты думаешь, она утопилась? – после долгого молчания спросила Жалена. – Жена скупщика, Вальжина?

– Думаю, – согласился он. Он думал о многом. О Вальжине – не в последнюю очередь. Но не только о ней.

– Но тела так и не нашли, – напомнила девушка. – Третья седмица пошла, пора бы ему и всплыть. Разве что под корчи затянуло…

Он не возражал. Просто не любил рассуждать вслух, потому и разговора не поддерживал. Может, и затянуло. Может, оттого русалки и лютуют – вытолкнуть тело не могут, а терпеть его в своих угодьях мочи нет? Или он что-то упустил, и вовсе не в Вальжине дело?

А Жалена смотрела, как пляшут язычки пламени в его немигающих, скованных думой глазах, обращенных к костру, и все пыталась угадать, с кем свела ее судьба. На простого селянина не похож, княжьей стати тоже что-то не видать, как и кметской выправки. То стужей от него веет, то погреться рядышком тянет. Словно стоишь летним вечером на берегу реки: вода теплом исходит, а шаг в сторону ступи – земля ноги холодит…

– Может, поспрашивать в деревне, не скидывала ли какая баба? – предложила она, вытравливая из себя ненужное любопытство.

– Так они тебе и скажут! – Он иронично хмыкнул и сморгнул, отвлекаясь.

Она поняла, что сморозила глупость. Конечно, не скажут. Замужние остерегутся сглаза, незамужние – позора.

– Вот потому-то, – сказал он, почесывая кошку за ухом, – порядочные ведьмари и не варят «нужных» зелий для глупых девок, которые сперва тешатся, а потом плачутся…

И снова сквозь тишину проступил скрипящий говорок леса.

Ивор не притворялся спящим. Так само выходило. Не поднимая век, он услышал, как Жалена смахнула рукой непрошеную слезу, буркнула: «а, пропади оно все пропадом…» и, подтянув ноги к животу, глубоко вздохнула, оставляя все печали и хлопоты завтрашнему дню.

К ведьмарю сон не шел. Тревожила неотвязная мысль – за что самоубийца так ополчилась на людей? Сама себя жизни лишила, самой бы и ответ держать. А если – не сама? Подтолкнул кто? И так нескладно, и эдак – убитые в русалок не перекидываются.

Он решительно отбросил одеяло, встряхнулся. Кошка приподняла голову и лениво проводила глазами скакнувшего в темноту зверя.

***

Жалена проснулась первой. Утро выдалось холодное и пасмурное, серебряные иголочки инея проросли в трещинах коры, земля побледнела, выцвела, как всегда бывает перед первым снегом. Кметка поворошила угли, подбросила в костер несколько веток, и дула, зайдя с подветренной стороны, пока они не занялись трескучим пламенем.

Ивор спал, а вот кошка сидела у него на груди и по-человечьи серьезно наблюдала за хлопотами Жалены. Желтые глаза светились изнутри. На черной треугольной мордочке они казались огромными.

– Чего уставилась? – шепотом спросила девушка. – Спи себе.

Кошка смотрела на нее, не смаргивая.

Поздновато Жалена смекнула, что ведьмарь солгал. Не нужен ему был рассвет, а если бы и понадобился – небось сыскал бы дорогу и впотьмах. Вспомнилась любимая бабкина присказка: во селе шагом да боком, а в лесу птичьим криком, волчьим скоком. Просто не захотел ночевать под крышей. Или сразу решил, что не пустят? Глупости, в клеть небось пустили бы. Значит, не захотел… Почему?

Кошка встрепенулась, прислушиваясь. Соступила на мерзлую землю, зябко потопталась, глядя в сторону озера.

Теперь и Жалена услышала жалобный, приглушенный расстоянием детский плач. Сразу подумалось – отстала от непоседливой ребячьей ватаги чья-то младшая сестренка, надумала домой вернуться, а вышла прямиком к страшному Крылу. Где уж тут не растеряться, не расплакаться!

Жалена кинула взгляд на безмятежно спящего ведьмаря. «Рассвет проспал, и служба моя тебе без надобности» – с горечью подумала она. Пожалел ее гордость, не сказал давеча: «Да на что ты мне сдалась, только под ногами путаться будешь, еще увидишь, чего не следует…».

«Пойду, подберу девчонку» – решила Жалена. – «Солнце, хоть и не показывается, давно горбушкой из-за земли выглянуло. Водяницы же еще до рассвета в омута попрятались».

Кошка увязалась за ней – черная беззвучная тень на тонких лапках. Странно она смотрелась в лесу – не то неведомый зверек, не то пакостница-шешка[14] прибилась к одинокой путнице, семенит торопливо, боясь упустить поживу.

Изо рта вырывался белый парок, в груди пощипывало; одно хорошо – замерзла грязь, сапоги больше не промокали и идти было легко, весело.

Озеро открылось Жалене внезапно: впереди то ли сгустился лес, то ли припала к земле и без того низкая туча; еще десяток шагов – и далекая, казалось, чернота в одночасье обернулась водной гладью, мрачной и неприветливой. Тростниковые перья Лебяжьего Крыла, сухостой выше человеческого роста, по-змеиному шипели-шуршали на ветру. В разрывах серел песок, клоки черных мертвых водорослей тщились выползти на берег, отчаянно цепляясь за него колючими лапами. Вглубь затоки уходили на пару-тройку саженей простенькие, но добротные мостки – две длинные доски, без гвоздей пригнанные ко вбитым в дно кольям. Бросилась в глаза знакомая прогалинка у воды; были тут и Жаленины следы; зато не сохранилось, к ее великой досаде, ни единого отпечатка убийцы, как, впрочем, и убиенного – любопытные вытоптали подчистую, весной, поди, и трава не сразу вырастет.