Птица Зу - [11]

37.

— Все понятно, она независимая, ты независимый. Значит так: или идти на поводу и быть умнее, или быть умнее и водить ее. У нас так. Баба, как змея, из своей шкуры вылезет, чтоб сама себя перехитрить. Если хорошие книжки читаешь, все мудрецы погибали в молодости. А остальные… Шел, шел, споткнулся где-то и все — мат. А надо было обойти. На то и закон, чтоб его обходить. А мы все хапаем, все хотим красиво. Деньги — плевое дело, тьфу! Вот так у нас. Попроще. Самое главное — машина, сердце остановится — все, гнилые зубы и платье с кармашком. Проклинать людей. Что ты! Лучше убить.

Улица в этом месте чуть выгибается, потом снова идет ровно, от этого кажется, что асфальт широкий и выпуклый, как грудная клетка. И сплошь огни: фонари, машины, окна, мельче и ближе огни папирос, глубокие огни женских глаз; тихие разговоры, смех, мелькнет задумчивое лицо. Кратко, но сильно, как рукопожатие.

— Если попадешь в струю, может, протянет, выбросит на вершину, а так всю жизнь будешь Америки открывать. Как треска: может, кому и нравиться, а я не люблю. Другое дело из деревни взял женщину краснощекую, а эта… джинсы наденет и ходит. Потихоньку можно, шаляй-валяй исподтишка, бабушка вытащит. А так, будешь всю жизнь замом. Молодые как-то приспособились, что-то там апеллируют: батнички, джинсы, пласты — годами не работают. А мать за шестьдесят рублей бьется уборщицей в подъезде! Безногому так заплатят, дураку тоже как-нибудь выведут, а еще лучше умному под дурачка.

Хороший был вечер, жалко, что он прошел.

38.

— Ни с того ни с сего человека-то не оскорбишь. Трезвый — наступи на язык, будет молчать. Троица святая! Буду умирать лежать, картошки, может, сварят. Прихожу с работы — сидят: ма-а, мы есть хотим. Нате, рвите меня на куски! Не выйдешь на улицу, не будешь кричать: караул, я устала.

Стоп. Наговорить на пленку. Подсознание, заумь, торт, пыль и ветер. Больница, светло-желтый, скамейка, акварель. Пролом в стене, арка, жгут бумагу, дети. Парк пустой, чугун, прошлое, зима. Только позднее по вечерам, когда сидишь один и смотришь на астры в высокой вазе, понимаешь жизнь любого-любого. Пушкин тополя появляется в квадрате открытой форточки и долго висит белый, звонит телефон, идешь открывать, возвращаешься — Пушкина нет. Пыльные листья березы, дома, башни, башенный кран. Суббота — все сотрется. Тучи медленно плывущие, полные осенью; я лежу на пляже; неудержимо плывут облака; два гигантских диска вращаются в разные стороны — пустой день.

— Серега, давай сюда! Подымайся повыше!

— Ты что, хочешь, чтоб я упал там, как дикая лошадь?

Видимо, суть в том, что я перестал отличать. Галстук, чистейшая рубашка. Пытаюсь представить в его руке «кейс» и не могу; то есть очень может быть, но я не могу, не получается и все тут. При чем тут «кейс», когда кругом зима и работать надо, и деньги нужны? Вон, компания веселится, у них тоже «кейс», посмотрим, как расплатятся. Он, а не я. Красив и неприступен. Времена года все вмешаются в одну фазу дыхания: крайние точки — зима, лето; промежутки — осень, весна. До чего приятна осень — набираешь воздух после полного выдоха. Штепсель. Если уж я так люблю себя, жить надо до тех пор, пока не появится потребность, конечно, есть, но когда появится необходимость? Быть дальновидней, уметь увязывать, поступать для себя и для других.

— Хороший человек всегда вспоминается. А плохой… его ветром уносит, и он где-то там… бурлит.

Создавать безделье, выпивать. Если плохо, то не должно быть плохо. Правда, со всеми мелочами. По-разному, иногда трагично, иногда делом. Рано или поздно. Большое, кусками наваленное лицо, седая медлительность, рачьи ухватки — я все время всем бываю чужой. Рвешься-рвешься и, вдруг, — бац! внешний динамизм и напряженность жизни вступили в противоречие. В послеобеденное время мое настроение намотано между двумя проводами за окном. Никаких ручейков и птичек! Память, постоянная, проникающая вперед любознательность и перемены. Нельзя доверять, надо опираться. Запоминать и вспоминать. Еще меньше, вечер, меньше, курю. Выросли благополучно, сделали невнятно, отторгли, отравили и не знаем. Стер, истереть, крошится. Жидко в нелепости, скудно в попытке. Ничего нет по пути. Было тягучее, вязкое, лепилось трудно, летело легко, звучало точно. Увлечься предназначенным и не всколыхнуть. Не я. Хлопает дверь и удлиняется дистанция; вписываешься, попадаешь ритмической сбивкой, а по ночам снится, что президент это мой дед, и семья большая, и за столом уютно, только жутко от присутствия большого, который может все отнять. Едешь в метро — сидят напротив. Книга помогает, книга полна. Перечитал и вспомнил: "Где он теперь?" и отложил. Скоро забыл. Я забывался каждым днем быстрыми движениями несколько месяцев, как-то раз подумал о будущем и поднялся вверх, но номера квартир по старой привычке угадывал. Здесь до сих пор жила мама моего. Я позвонил, вошел внутрь, мама не понимала меня. Я часто встречал его по дороге домой или в булочную, а мать успела забыть. Мы посидели среди кухни, попили чаю и разошлись. У каждого из нас был друг. Грани и изломы становятся ближе свету, понятнее для глаз, я работаю учителем. Дома, в основном, новые, старые только для удобства и красоты, хотя редко вспоминаю далекое и трудное. Я автор хроники, всепонимающий за кадром, не я, а просто люди, поэзия, закон, писатель. Основные недостатки у меня сразу крупные — боль, высказано. Только деталь и последующее раздражение: упал и ушиб ногу, нес кружку с чаем и разбил, разлил. Гладь — дрожь. Экспрессия — вдохновение. Ритм — мелодия. Из конца в конец. Родина, народ, аккордеон. Никакой законченности. Уважение и поиск верных черт. Хорошая моя, когда писатель ровно в стиле вступления главная на сегодня здесь рваное.