Птица в клетке - [58]

Мне казалось, в Вене обязательно должно существовать учреждение, куда люди обращаются с вопросами о своих родных, – какое-нибудь правительственное здание, специально отведенное для этой цели, но не тут-то было. Перед концом войны нацисты уничтожили почти все архивы, и узнать чье-либо местонахождение или хотя бы судьбу было непросто. В Вене и ее окрестностях существовали лагеря для перемещенных лиц, но в них жили вперемешку бывшие заключенные исправительно-трудовых колоний и тюрем, а также выжившие узники различных концлагерей. Для наведения справок требовалось назвать полное имя человека и точное название лагеря, куда в свое время он был сослан, а еще лучше – съездить туда самостоятельно. Я сказал сотрудникам этого учреждения, что не стал бы к ним обращаться, если бы располагал этими сведениями. Тогда меня спросили: могу ли я представить, сколько пропавших без вести лиц носили, к примеру, фамилию Леви? Стоит ли гоняться за призраками? Еще мне посоветовали найти кого-нибудь из выживших и положиться на их устные свидетельства. А то еще обратиться в АСИ – Австрийский союз израэлитов… ох, его ведь упразднили во время войны! А как насчет обращения в «Ротшильд-Шпиталь»? А разве не было перевалочных пунктов, через которые проходило множество людей? Не связаться ли вам с поисковой службой Красного Креста, чтобы найти конкретный лагерь? Но все это было непросто. Ни в одну из инстанций ты не мог прийти с улицы, чтобы подать запрос. Там требовалось объяснить, кто ты такой и на каком основании разыскиваешь данное лицо. Раз за разом я решался предоставить сведения о себе, плел что-то насчет делового партнера моего отца и объяснял, что его семья была в дружбе с моими родителями. Изучение сохранившихся списков (даже сегодня никто не может гарантировать, что хотя бы один из них носит исчерпывающий характер) напоминало чтение телефонного справочника. У любого, кто с ними работал, из одних лишь имен складывалось невообразимое чувство сопричастности с этими людьми. Скептиков могу заверить: я не давал себе роздыха. Садился перед очередной добровольной сотрудницей и набирался храбрости, чтобы следить за быстрым спуском ее указательного пальца по колонкам имен. В какой-то момент палец остановился. Притом что на этот раз я, вне всякого сомнения, обнаружил Натана, моего презренного соперника, меня пронзила оскверняющая боль, совершенно неожиданная. В конечном счете мой список выглядел так:

Мозель Кор, умер после 16 января 1945 г., не выдержав принудительного пешего перехода из Освенцима в Маутхаузен.

Надя Голда Кор, в девичестве Хохглаубер, умерщвлена в газовой камере Маутхаузена в октябре или ноябре 1943 г.

Натан Хаим Каплан, умер от истощения в Заксенхаузене 6 января 1942 г.

Все эти годы он, мой заклятый враг, был мертв, причем его не стало еще до нашего с Эльзой знакомства. Меня это потрясло; такое же потрясение – в смысле дат – ожидало и Эльзу. До темноты просидев под деревом в каком-то безлюдном городском сквере, я пытался упорядочить свои мысли и ощущения, тасовал в уме пласты правды, полуправды и неправды, примерял их на Эльзу и опять на себя, чтобы состыковать все заново.

Пиммихен задумала сторговаться с Янушем и Кшиштофом, чтобы те сделали в доме кое-какой ремонт и за это получили в свое распоряжение кабинет моего отца и гостевую спальню. Вначале они только улыбались, когда бабушка размахивала в воздухе воображаемой кистью, но настырная Пиммихен не унималась, и я понял, что в ближайшее время вопрос будет решен.

Чего только не передумал я за эти раздробленные школьные дни, считая минуты и часы. Дома могло случиться что угодно, а у меня не было возможности повлиять на ход событий. Школа осложняла мне жизнь, а ко всему прочему из-за постоянных тревог я не мог сосредоточиться и учился скверно. До тошноты изводил себя худшими картинами, но, прибежав домой, не видел, по большому счету никаких изменений. И все же трудно было представить, что нити наших судеб, всех пяти, будут и впредь переплетаться гладко, без единого узелка. Чем дольше накапливался Божий промысел, тем быстрее сгущались грозовые тучи.

По утрам я, взмыленный и задыхающийся, врывался в школу перед самым закрытием дверей. После уроков что есть духу мчался обратно, то под гору, то в гору: этот путь я уже мог проделать с закрытыми глазами. Парни моего возраста нередко звали меня играть в пинг-понг (это доказывает, что я практически никогда не вытаскивал руку из кармана). Но мне, во-первых, было недосуг, а во-вторых, меня преследовало ощущение, что между нами будет преградой стоять моя тайна, отчего придется все время оставаться начеку, чтобы не сболтнуть лишнего, и делать вид, будто мне интересен их треп насчет мотоциклетных двигателей, футбольных матчей и формы девичьих ножек.

Из-за этой взвинченности у меня буквально подогнулись колени, когда на подходе к дому я разглядел военный автомобиль, частично скрытый нашей живой изгородью. Офицер жестом приказал мне подойти к двери, а пятеро рядовых французов-автоматчиков стояли наготове. Чтобы заверить их в неприкосновенности той, которую они искали, я поднял руки вверх.