Птица в клетке - [51]

Забыл упомянуть: мне прислали уведомление о необходимости восстановиться в школе. Не только мне, но и всем моим сверстникам и ребятам постарше: по мнению свыше, никто из нас не получил должного образования, то есть нас считали недоучками, что было крайне унизительно. Значит, в будние дни мне предстояло бо́льшую часть времени проводить вне дома, хотя каждый выход за порог вызывал у меня содрогание – а о контактах с посторонними и говорить нечего… Помню, как во время визитов патронажной сестры я преувеличил бабушкины недомогания в надежде получить освобождение от занятий. Женщина посоветовала мне нанять сиделку; пришлось сказать, что бабушка по причине крайне тяжелого характера не выносит присутствия посторонних.

Стоит ли удивляться, что патронажная сестра пришла в замешательство. Буквально за минуту до этого я охарактеризовал Пиммихен как лежащую в беспамятстве старушку за девяносто, дрейфующую между жизнью и смертью. Пришлось спешно добавить:

– В те редкие мгновения, когда приходит в себя.

– Ничего страшного. – Она подавила смешок. – Нам не привыкать. Оставь мне запасной ключ – я направлю к ней приходящую санитарку, пусть заглядывает пару раз в день.

– В этом нет необходимости, мы справимся своими силами. Не настолько же она немощна.

Я противоречил каждому своему слову. Патронажная сестра сообщила, что у них в штате социальной службы есть даже две санитарки; попятившись назад, я забормотал какие-то бессвязные отговорки. Женщина заулыбалась и объяснила:

– Первый день всегда самый трудный. Потом они подружатся!

От дома до средней школы, находившейся возле церкви Святого Егидия, было добрых пятьдесят минут ходу. Вену я знал как свои пять пальцев, но на всякий случай взял у Пиммихен старый путеводитель по городу, ведь многих зданий больше не существовало, да и таблички с названиями улиц отсутствовали. В какой-то момент я попробовал сориентироваться, придерживая страницу локтем, чтобы ее не закрыл (и не вырвал) ветер; мимо шла стайка расфуфыренных француженок, они умолкли, чтобы вволю на меня поглазеть. В их глазах читалось: «побежденный», «поверженный враг», «идиот, поверивший идиоту». На улице, не защищенный ни стенами, ни крышей, я таким и был.

Путь мой лежал мимо дворца Шёнбрунн, вокруг которого зияли воронки. При всем их уродстве природа брала свое: из земли безоглядно пробивалась трава, и недели через три эта территория уже напоминала поле для гольфа. Какой-то старик с бородой, длинной, как шарф авиатора, читал проповедь, хотя ни один из тысячи четырехсот залов дворца не пострадал. Зато в кровле образовалась пробоина (единственная), в результате чего осколками повредило фреску под названием… каким? «Апофеоз войны»! Тем самым, говорил проповедник, Господь Бог посылает нам весть о скором конце света. Мы должны прервать все свои дела, упасть ниц и покаяться! В Штефансдом, освященный много веков назад в честь святого Стефана, небесного покровителя Вены, попала бомба. Еще один знак! Старик завладел вниманием горстки британцев, ни один из которых, впрочем, не пал ниц. Во дворце, на который имели виды русские, желавшие оставить его себе в прямом и переносном смысле, размещался штаб английской оккупационной зоны. Я невольно отдал должное англичанам: они без лишнего шума проводили реставрацию занимаемого ими здания – восстанавливали бронзовые детали, знамена и прочее. В отличие от русских, которые с помпой отливали каждый блок бетона или прикручивали на место перила моста.

Я проходил мимо госпиталей и казарм, в которых размещали тех, кто лишился крова. Дети – те, которые не осиротели, – приспосабливались к такому быту лучше родителей и радовались такому количеству соседей. Они гоняли мяч, связав вместе два шлема, и наливали чай в осколки снарядов. «Шпортхалле» моей школы теперь тоже стал общежитием для семейных. Там дремали в спальных мешках, завтракали, торопливо одевались, смущаясь при виде шеренги учеников, которые останавливались через каждые несколько шагов, чтобы прижаться носами к стеклянным оконцам в перегородках и поглазеть. По истечении недели они привыкали к подросткам, а те переставали обращать внимание на постояльцев.

Звонков не было; кто-нибудь из взрослых громогласно отдавал команду, шаркали ноги… а вскоре после этого нас загоняли в класс к мелюзге, которая с озадаченным видом пожирала нас глазами. Для нас это было крайне унизительно; подозреваю, что с этой целью и была задумана вся эта схема. Учительница, женщина без юмора, «с волосами на зубах», как говорится по-немецки, вызвала к доске одного из этих взрослых молодых людей ростом под метр девяносто. Он отодвинул свой стул, но передумал и только покачал головой. Это вызвало целую нотацию о том, что все мы равны, что исключений ни для кого не будет, а значит, иди к доске, раз тебя вызвали. Проблема стала очевидной, когда при его попытке высвободить ноги парта, как норовистая лошаденка, запрыгала вверх-вниз и над незадачливым учеником захохотали младшие одноклассники.

В какой-то момент настала и моя очередь: учительница ткнула пальцем в меня, а я, к счастью, заранее сумел удобно оседлать парту и спрятать руку в карман, но все равно стушевался. Я взял у нее из рук мел, но, как ни старался, у буквы «p» колечко никак не смыкалось, а у буквы «c» – наоборот; потом, когда я хотел поставить точку над «i», у меня соскользнула рука и мел заскрежетал по доске. Я чувствовал, что все глаза прикованы к неразборчивым каракулям, и буквально слышал, что думают остальные. На бумаге я успешно справлялся с заданиями, а на вертикальной поверхности как будто начинал с нуля. Учительнице даже в голову не приходило, что я – не правша, и она перед всеми начала допытываться, учился ли я когда-нибудь грамоте.