Птица в клетке - [34]

– Йоханнес, если ты будешь слишком много знать, то поставишь под угрозу не только мою жизнь, но и свою. Под пытками из тебя вытянут все. И ты, и она подвергнетесь страшной опасности. Ты и сам это знаешь, правда ведь?

Неуверенно поднявшись на ноги, мать отряхнула юбку от осколков фарфора.

– Вот видишь? Я рискую жизнью сына, чтобы избежать боли. Чтобы не поцарапаться. Я. Твоя родная мать!

Стоя на коленях, я молил ее сказать правду.

– Ты готов умереть за такую глупость?

– Да.

– Это всего лишь увлечение, нарастающие муки. Любовь тут ни при чем. Напрасная затея.

– Сейчас ты сама меня пытаешь.

– Ты не знаешь, что такое пытки. Тебе будут причинять боль, боль, боль, до тех пор пока твоей единственной надеждой не останется выторговать себе менее жестокую боль – любой ценой, даже ценой жизни – матери, отца, твоей собственной.

– Я люблю ее, муттер.

Опустившись на колени, она меня обняла.

– Ты себе это внушил, я понимаю. Но ты еще жизни не знаешь. В один прекрасный день ты повзрослеешь и согласишься, что я была права. Ты встретишь настоящую любовь – любовь к девушке, созданной для тебя. Первая любовь настигает каждого, но все от нее исцеляются, уж поверь. Жизнь продолжается. Все мы клялись, что не переживем такого удара. Я знаю, о чем говорю.

– Муттер…

– Другое чувство будет не столь обжигающим, но подлинным, зрелым.

– Пощади!

С глубоким вздохом она села на стул и сложила руки на коленях.

– Она сейчас на пути в Америку. Как только мне сообщат о ее прибытии, я с тобой поделюсь. – Мать на время застыла. – Видит бог, это правда. Путь ее лежит в Нью-Йорк. Ее братья давно уже там. Один в Квинсе, другой, более преуспевающий – на Кони-Айленде.

Поскольку мама избегала встречаться со мной взглядом, я придвинул к ней лицо почти вплотную, чтобы поцеловать, прямо как пылкий влюбленный. Пытаясь загородиться рукой, она взвыла от отчаяния:

– Нечего сверлить меня глазами! Что тебе нужно? Вранье? Да?

Я не давал ей возможности отвернуться.

– Хочешь, я скажу, что она умерла? Так тебе проще будет ее забыть?

– Говори толком: где она сейчас?

– Хорошо! Ты сам напросился! Но сперва пообещай, что не бросишься следом. Отпусти ее. Поклянись. Моим здоровьем.

Мать привела меня к себе в спальню, ткнула пальцем в четыре половицы, с виду неотличимые от всех прочих, и сказала:

– Она уезжает завтра. Твой отец оборудовал этот тайник давным-давно, на случай такой истории.

Из одной половицы выступал согнутый гвоздь, за который с помощью рукоятки чугунного ковшика можно было приподнять всю конструкцию. Воздух мог поступать в это укрытие разве что через дырочки от недостающих гвоздей.

– Она жива-здорова. Успокойся. Поверь, все у нее сложится счастливо.

У меня упало сердце. Подпол, как видно, был размером с могилу. Либо я услышал ложь – там невозможно было выжить, либо Эльза определенно погибла.

IX

На следующее утро Пиммихен выписалась из больницы; если я и порадовался, то страх за судьбу Эльзы вытеснил все остальные чувства. Без нее я был неполон, ополовинен, постоянно ощущал свое оторванное предплечье и продырявленную скулу. С потерей Эльзы мои увечья стали восприниматься еще острее. Рядом с нею о них удавалось забыть, потому что я жил за двоих, причем за нее – едва ли не более полно, чем за себя. А теперь вдруг снова сделался обрубком… отсеченным от нее. Я истекал кровью. Не знаю, как еще можно описать, что со мной творилось.

Пиммихен заварила какой-то травяной сбор и налила сначала мне, потом себе. Ее мизинец, прежде отставляемый для показного изящества во время чаепитий, сейчас расчетливо жался к остальным пальцам, стиснувшим горячую чашку. Чтобы унять кашель, бабушка сделала первый глоток, а потом заговорила:

– Если эта война не прекратится, мало кто из пациентов останется в живых. К тому времени, когда мы победим, впору будет не прирезать земли, а раздавать. Чего только не насмотрелись за один день мои старые глаза, – простонала она, качая головой. – Мужчины, у которых начисто оторвана нижняя челюсть: ни подбородка не осталось, ни языка, ничего. Вот уж не думала, что с таким увечьем можно выжить. Господи, санитарка их с ложечки кормила – они ведь ни жевать не способны, ни улыбаться, ни разговаривать: лицо заканчивается у верхних зубов. А дальше – ничего, дыра прямо в живот уходит. Ты уж поверь, голубчик мой: кто на тебя посмотрит, тот сразу поймет, каким ты был красавцем. Но те, которых я там видела, себя лишились, потеряли человеческий облик! Словно какой-то бешеный ваятель нагрянул со своим резцом и каждому лицо перекроил на свой вкус.

Дальше Пиммихен завела речь о том, какими лекарствами ее пичкали без врачебного осмотра, как медсестры бросали на нее злобные взгляды: по какому, дескать, праву эта старуха занимает койку. Бабушка сочла за лучшее выписаться утром, пока ей не поднесли чашу цикуты. Подперев лицо руками, она глубоко задумалась и добавила:

– А ведь эти были еще не самые тяжелые! Одному лицо снесло до самого носа. Два глаза и шея – как такому дальше жить? От сих до сих – просто мясо. Конченый человек, никто за него не выйдет. Какая девушка согласится? От одного взгляда в обморок упадешь… А представь: утром просыпаешься и такое рядом с собой видишь. Нет, лучше умереть. Нет,