Птица-пересмешник - [30]

Наконец они доехали до берега моря и подкатили к приземистому трехэтажному зданию, притулившемуся у самого края гавани. Здание было сработано по большей части из не поддающихся разрушению бревен амелы. Но в том-то и дело, что остальные материалы, пошедшие на постройку, не отличались столь завидной прочностью, отчего здание скукожилось, словно хрупкая престарелая аристократка, которой стали слишком широки корсеты ее молодости. Складывалось впечатление, будто на рубеже XVIII и XIX веков, вскоре после завершения строительства, кто-то шутя дал зданию хороший толчок и с той поры оно, навсегда выйдя из равновесия, подобно Пизанской башне, склонилось над морской водой, блестящей на солнце, словно рыбьи чешуйки, и такой прозрачной, что сквозь ее толщу видны были водоросли. К фасаду, словно рыба-прилипала к телу морского зверя, неуклюже прилепилась расцвеченная огнями вывеска; «Мамаша Кэри и ее курочки. Существуем с 1925 года». Очевидно, заведение иного профиля было бы радо похвастаться, что в нем и старые, закаленные кадры существуют с момента основания, но здесь был, прямо скажем, не тот случай. Питер и Одри подошли к большой черной перекошенной двери, напоминавшей вход в какой-нибудь донжон мрачного средневекового рыцарского замка. На двери красовалась вывеска меньшего размера, написанная алыми буквами: «Будьте как дома. Жентельменский налево, мадамский направо. Плеваться строго воспрещается».

– Интересно, на месте ли сегодня Кармен, – сказала Одри, толкая незапертую дверь.

За дверью находилась большая зала. Это был, по всей видимости, бар, но с такой причудливой обстановкой, какую увидишь разве что в павильоне для киносъемок. Посетитель, казалось, попадал в атмосферу ночного клуба двадцатых годов девятнадцатого столетия. Тут были и старинные зеркала в золоченых рамах, и антикварные вазы, в которых вместо цветов стояли страусовые перья, и выгоревшие, засиженные мухами раскрашенные гравюры, изображавшие томных леди в кринолинах. Меж столов шныряли с десяток неуловимых, как струйки дыма, разномастных котов; с места на место перебегали пяток кроликов с глазами пьяниц и множество морских свинок; на полу сидели, высунув языки и прерывисто дыша, четыре пестрых пса. Кроме того, в зале имелось с полдюжины жердей, на которых разместились шумные попугайчики, какаду и роскошный королевский ара – весь голубой, только глаза окаймлены желтым. В одном из углов стояла поместительная клетка с двумя зеленовато-серыми обезьянками-верветками, невесть из-за чего затеявшими потасовку.

За одним из накрытых клеенкой столов сидел капитан Паппас, мрачнее тучи; перед ним стояла массивная кружка с пивом. Напротив сидела Кармен Кэри – невысокая, толстая, с блестящими черными курчавыми волосами, голубыми, вылезающими из орбит глазками и крохотным ротиком, столь изящно изогнутым в виде купидонова лука, что казалось, он выписан кистью искусного художника; на кончике носа у нее было нацеплено пенсне, от которого к пышному бюсту тянулась массивная цепь. На шее красовалось ожерелье из жемчужин – столь крупных, что ни один из известных современной науке моллюсков не мог бы произвести их на свет без риска для жизни. Пальчики ее пухленьких ручек едва не ломались под тяжестью полудюжины перстней. У нее была безупречно гладкая кожа, и оставалось только гадать, какой она была очаровашкой, пока не заплыла жиром; теперь же приходилось удивляться, как это она помещается в своем шелковом платье перламутрового цвета. Несмотря на это, она излучала нежность и доброту, благодаря чему оставалась по-прежнему женственной и привлекательной. Но почему-то взгляд капитана Паппаса становился все мрачнее, а в голубых глазках его собеседницы начинал сверкать гнев. Стоявший перед ней стакан рома со сливками так и остался нетронутым. Ее розовые, словно фламинго, ногти принялись выбивать нервную дробь, но затем смолкли. Со стороны казалось, будто она и капитан Паппас играли в шахматы и застыли над трудным ходом. Наконец она сделала глубокий вдох и заговорила.

– Капитан Паппас, – медовым аристократическим голоском начала она, – ну вы же г'ек, истинный г'ек!

Капитан Паппас закатил свои крохотные черные глазки.

– Вы правы, – изрек он в ответ. – Да, я грека, истинный грека!

– Так не стыдно ли вам, как истинному г'еку, д'ать с меня т'и шку'ы за пе'евозку моих хо'ошеньких леди! Ну, как это, по-вашему, называется? азбой с большой до'оги!

– Вы требуете, чтобы я доставил вам партию проституток, – оскорбленным тоном сказал истинный грек. – Я требую надбавки!

Кармен вспыхнула. Ее щечки залились краской, но явно от гнева, а не от стыда.

– Да какие это п'оститутки, капитан Паппас, – возразила она, сохраняя в голосе аристократическую холодность, которая должна была добить капитана Паппаса. – П'аво же, они вовсе не п'оститутки!

– Ну, – невозмутимо сказал капитан Паппас, – если они не проститутки, то кто же тогда?

– Так, эско'т – девочки для п'елестных джентльменов, – сказала Кармен.

– А по-моему, как ни назови, проститутка – она и есть проститутка. Точнее говоря, проститутка – это профессия, шлюха – это характер, ну а стерва – это та, которую выгнали из веселого дома за стервозность, – завершил свои семантические изыскания капитан Паппас; очевидно, щадя женские уши, он не стал приводить более крепкий синоним. – Дело не в названии. Так что я настаиваю на прибавке за вредность!