Птица малая - [2]

Во время торжеств по случаю Дня невинных младенцев, через три недели после прибытия Эмилио в дом номер пять, личный секретарь отца Генерала связался с отцом Джоном Кандотти.

— Сандос уже достаточно здоров, чтобы встретиться с вами, — сообщил Йоханнес Фолькер. — Будьте здесь в два.

«Будьте здесь в два!» — раздраженно повторял про себя Джон, шагая к Ватикану из приюта, где ему только что выделили душную комнатку с видом на римские стены — камень всего в дюймах от бессмысленного окна. Кандотти уже пару раз общался с Фолькером и невзлюбил австрийца с самого начала. На самом деле Джону Кандотти не нравилось в нынешней ситуации почти все.

Во-первых, он не понимал, зачем его привлекли к этому делу. Ни юрист, ни ученый, Джон Кандотти был вполне доволен тем, что пребывал на менее престижной половине иезуитской сентенции «публичность или приход», и по уши увяз в подготовке рождественской программы для средней школы, когда начальство связалось с ним и приказало в конце этой недели лететь в Рим. «Отец Генерал хочет, чтобы вы помогли Эмилио Сандосу», — вот и все, что ему сказали. Конечно, Джон слышал о Сандосе. Все слышали о Сандосе. Но Джон не представлял, какая от него может быть польза этому человеку. А когда просил разъяснений, ни от кого не мог добиться прямого ответа. У него не было опыта в подобных делах — коварство и двуличие не культивировали в Чикаго.

А затем — сам Рим. На импровизированной прощальной вечеринке все были так взволнованны из-за него. «Рим, Джонни!» Вся тамошняя история, эти великолепные церкви, искусство. Он тоже был взволнован — кретин. Что он понимал?

Джон Кандотти был рожден для плоской земли, прямых линий, квадратных городских кварталов — ничто в Чикаго не готовило его к реалиям Рима. Хуже всего было, когда Джон видел здание, куда хотел попасть, а улица, где он находился, изгибалась в сторону от цели, уводя к еще одной восхитительной площади с еще одним прекрасным фонтаном, чтобы загнать в еще одну аллею, ведущую в никуда. Еще один час, попавший в ловушку холмов и кривых улиц, пропахших кошачьей мочой и томатным соусом. Джон ненавидел блуждать и блуждал всегда. Он ненавидел опаздывать и опаздывал постоянно. Первые пять минут каждого разговора Джон просил прощения за опоздание, а его римские знакомые уверяли, что все в порядке.

Тем не менее он ненавидел это, а поэтому шел все быстрей, пытаясь для разнообразия попасть в резиденцию иезуитов вовремя, и собирал эскорт детей, шумливых и несносных, в восторге насмехавшихся над этим костлявым, носатым, наполовину лысым человеком в развевающейся сутане.

— Простите, что заставил ждать, — Джон Кандотти повторял свое извинение каждому, кого встречал на пути к комнате Сандоса, и наконец самому Сандосу, когда брат Эдвард Бер впустил его внутрь, оставив наедине с больным. — Толпа снаружи все еще огромна. Они когда-нибудь уйдут?… Я — Джон Кандотти. Отец Генерал просил меня помочь при слушании дела. Рад встретиться с вами.

Машинально он протянул руку. И с неловкостью убрал ее, когда вспомнил.

Сандос не поднялся из кресла, поставленного возле окна, и поначалу не хотел или не мог смотреть в сторону Кандотти. Джон видел архивные снимки Сандоса, но тот оказался гораздо меньше ростом, чем он представлял, и значительно более худым; старше, но не настолько, как ожидалось. Как там считали? Семнадцать лет занял путь туда, почти четыре года на Ракхате, семнадцать лет Сандос добирался обратно, но все это с поправкой на релятивистский эффект из-за полета при околосветовой скорости. Родившемуся на год раньше отца Генерала, которому сейчас под восемьдесят, Сандосу было, по оценкам физиков, примерно сорок пять. Судя по его виду, некоторые из этих лет оказались трудными.

Молчание затянулось. Стараясь не глазеть на руки Сандоса, Джон прикидывал, не лучше ли ему просто уйти. Еще слишком рано, думал он. Фолькер, наверное, свихнулся.

Затем наконец он услышал вопрос Сандоса:

— English?

— Американец, святой отец. Брат Эдвард англичанин, но я — американец.

— Нет, — сказал Сандос после паузы. — La lengua[1]. English.

Джон с удивлением сообразил, что понял неверно.

— Да, я немного говорю по-испански, — если вам так удобнее.

— Это был итальянский, creo[2]. Antes[3]… раньше, я имею в виду. В больнице. Сипадж си йо…

Сандос умолк, близкий к тому, чтобы расплакаться, но сдержался и медленно произнес:

— Было бы лучше… если б я слышал… только один язык. Английский подойдет.

— Конечно. Нет проблем. Будем держаться английского, — сказал потрясенный Джон. Никто его не предупредил, что Сандос настолько не в себе. — Я ненадолго, святой отец. Хотел лишь представиться и поглядеть, как ваши дела. Нет нужды спешить с подготовкой к слушаниям. Я уверен, что их можно отложить, пока вы не выздоровеете достаточно, чтобы…

— Чтобы сделать что? — спросил Сандос, впервые посмотрев на Кандотти.

Глубокие морщины на лице, нос с горбинкой и широкие скулы, явно указывавшие на индейских предков, — воплощение стоицизма. Джон Кандоти не мог вообразить этого человека смеющимся.

«Чтобы защищать себя», — собирался ответить Джон. Но это прозвучало бы нехорошо.