Птица малая - [170]

— Знаете, он всегда был хорошим священником, — снова заговорил Фелипе, вспоминая, — но в то время, когда они планировали миссию, что-то в нем изменилось. Это походило… я не знаю, как сказать, но временами он прямо-таки… воспламенялся. — Фелипе красноречиво взмахнул руками. — В его лице проступало что-то возвышенное, прекрасное — и неземное. И я думал: вот высшая награда для священника… Словно бы Господь принял его любовь и воздал за нее сторицей.

— А теперь, — произнес отец Генерал усталым голосом, сухим, как августовская трава, — медовый месяц закончился.

Солнце было уже довольно высоко, когда Эдвард Бер проснулся от звяканья чашки, неловко поставленной на блюдце. Моргая, он приподнялся из деревянного кресла, в котором провел ночь, и застонал: ноги затекли и не слушались. Затем увидел Эмилио Сандоса, стоявшего у ночного столика и осторожно опускавшего на него чашку с кофе; сервоприводы разжали хватку почти столь же быстро, как это сделала бы здоровая рука.

— Который час? — спросил Эд, потирая шею.

— Начало девятого, — отозвался Сандос.

Он присел на край кровати, глядя, как брат Эдвард потягивается и трет глаза.

— Спасибо. За то, что остались со мной. — Брат Эдвард пытливо посмотрел на него.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — ответил Эмилио, и его слова прозвучали непривычно легко и свободно. — Я чувствую себя хорошо.

Он встал и, подойдя к окну, отодвинул штору. Вид отсюда был не слишком живописный: гараж да часть горного склона.

— Раньше я был неплохим бегуном на средние дистанции, — по-свойски доверительно сказал Сандос. — Сегодня утром я одолел полкилометра. И большую часть пути пришлось пройти шагом. — Он пожал плечами. — Неплохо для начала.

— Совсем неплохо, — согласился Эдвард Бер. — Вы и с кофе хорошо управились.

— Угу. Не раздавил чашку. Только пролил немного. — Сандос задернул штору. — А сейчас собираюсь принять душ.

— Вам помочь?

— Нет. Спасибо. Сам справлюсь.

Не рассердился, отметил брат Эдвард, наблюдая, как Эмилио выдвигает из комода ящик и вынимает чистую одежду. Пусть не очень быстро, но Сандос все сделал отлично. Когда он двинулся к двери, брат Эдвард снова заговорил.

— Знаете, это еще не кончилось, — предупредил он. — Через такое нельзя перескочить сразу.

Некоторое время Эмилио смотрел в пол, затем вскинул взгляд.

— Да. Знаю. — Помолчав несколько секунд, он спросил: — Кем вы были раньше? Санитаром? Терапевтом?

Фыркнув, Эдвард Бер потянулся за кофе.

— И близко нет. Я был фондовым брокером. Специализировался на компаниях-банкротах.

Он не ждал, что Сандос поймет. Большинство священников, давших обет бедности, было безнадежно невежественно в финансовых вопросах.

— Это предполагало признание ценными вещей, которых другие люди не ценили, и заставляло ценить вещи, которые другие считали бесполезными.

Сандос намека не понял.

— Вы преуспевали?

— О да. Я многого добился.

Брат Эдвард поднял чашку и сказал:

— Спасибо за кофе.

Он проводил Сандоса взглядом, а затем, неподвижно сидя в тишине, Эдвард Бер начал утреннюю молитву.

Около десяти утра раздался металлический стук в дверь. «Входите», — откликнулся отец Генерал и не удивился, увидев, что в кабинет входит Эмилио Сандос. Без затруднений справившись с дверной ручкой, тот закрыл за собой дверь.

Джулиани хотел было встать, но Эмилио сказал:

— Нет. Сядь, пожалуйста. Я пришел… я хотел поблагодарить тебя. Наверняка тебе было нелегко.

— Это было жестоко, — признал Винч Джулиани. — Ведь я мог только слушать.

— Нет. Ты сделал больше.

Сандос оглядел кабинет, показавшийся странно пустым. Неожиданно он хмыкнул и потянулся к волосам, словно хотел расчесать их пальцами, — старая привычка, из-за которой сейчас могли запутаться суставные механизмы скреп. Эмилио опустил руки.

— Извини за стол. Он был дорогим?

— Бесценным.

— Назови сумму.

— Забудь об этом. — Джулиани откинулся в кресле. — Ну что ж, ты выглядишь лучше.

— Да. Я хорошо спал. Готов спорить, что бедняга Кандотти не сомкнул глаз, но я спал отлично. — Эмилио улыбнулся: — Джон — молодчина. Спасибо, что привлек его к делу. И Эда. И Фелипе. Даже Фолькера. Я бы не смог…

Его лицо исказилось, и он отвернулся, но тут же снова посмотрел на Джулиани.

— Это было как… как промывание желудка.

Джулиани не ответил, и Эмилио продолжал с легкой иронией:

— Я где-то слышал, что исповедь облегчает душу.

Джулиани дернул уголком рта:

— Это именно тот принцип, коим я руководствовался.

Эмилио подошел к окну. Из кабинета открывался лучший вид, чем из его комнаты. Высокий пост имеет свои преимущества.

— Ночью мне снился сон, — сказал он негромко. — Я стоял на дороге, а рядом не было никого. И во сне я сказал: «Я не понимаю, но могу научиться, если ты станешь меня учить». Думаешь, кто-нибудь слушал?

Он не отводил взгляда от окна.

Джулиани встал и подошел к книжному шкафу. Выбрав маленький том с потрескавшимся кожаным переплетом, он перелистал страницы и протянул томик Сандосу.

Повернувшись, тот принял книгу и посмотрел на корешок.

— Эсхил?

Джулиани указал на отрывок, и какое-то время Эмилио медленно переводил в уме с греческого. Наконец он произнес:

— В нашем сне боль, кою нельзя забыть, падает, капля за каплей, на сердце, пока, в нашем отчаянии, против нашей воли, через ужасную милость Бога не приходит мудрость.