Птица - [5]

«Что с ней, доктор?»

«Пока не знаю. Идите».

Она, Люська, ведь никому там, в больнице, не дорога. Они даже не могут знать, какие у нее глаза! Они к ней — только из чувства долга. Вот если бы видели, как она бегает, легко переступая тонкими ногами; как смеется — влажные ее зубы в широкой и немного затаенной улыбке; как говорит — оживленно, счастливо, вкусно… Да они бы души свои повынимали и вселили в нее! А теперь это только тело, требующее определенного внимания, поскольку это их работа.

Мысленно он снова был там.

«Доктор, где она?»

Перед ним захлопывалась дверь. Он стучал. Потом стоял у окна. Просил. Ему снова открывали.

«Доктор…»

— …И, представляешь, это была его первая операция.

— Чья, Миш? — не понял Алексей.

— Да этого врача. Ну, который нашего Сашку лечил. Он говорит: «Я до того не делал операции на сердце. Ну раз такой случай и все равно умирает, да еще бандит…»

— Какой бандит?

— Ну, бандита ему привезли с пропоротым сердцем. Ты что, не слушаешь? Я же сказал — поножовщина была, вот его и проткнули. Как раз в тот день, когда мы Сашку домой забирали.

— И хорошо прооперировал?

— В том-то и дело! Я же говорю — эта больница отличная.

— Да.

— Ты домой?

— Может, вернемся, а, Миш?

— Кто нас пустит. Да и зачем? Там врачи, а мы только мешать будем.

— Да.

— Я зайду к бабке, скажу, где она.

— Ладно. Пока.

Алексей остался на улице, возле своего подъезда. Он достал из кармана ее часы. Приложил к уху. Идут. Поглядел: десять минут одиннадцатого. Как все быстро. Не больше часа. Он впервые держал в руках ее вещь. Часы были крупные, на широком ремешке, в соответствии с недавней модой и, вероятно, со средствами. Они не были обычными. Это были ее часы, большой ценности вещь. Ремешок охватывал ее тонкокостную руку у самой кисти. Алексей еще раз прижал часы к уху, но уже не слушал, а просто прижал. И снова ощутил сосущую, нудную боль оттого, что она там одна и никто, никто не знает, какая она на самом деле. И, значит, не волнуется за нее. Как все. Общий ряд. Он медленно пошел назад, к больнице. Потом побежал. В приемное отделение его пустили сразу. Женщина-врач узнала и улыбнулась:

— Она в терапевтическом корпусе, в отделении эндокринологии. Алдарова, да? Я не ошиблась? Подождите, я позвоню.

Было ясно, что это не входит в ее обязанности, но он даже не поблагодарил. Только слушал, что там делалось, в трубке. А там говорили, говорили.

— Тут ее брат, — прервала врачиха. — Он может подежурить.

И спросила его глазами: верно?

— Да, да! — закивал он.

Женщина опустила трубку.

— Надо срочно достать сладкого — сахара или варенья. А уж что делать, доктор скажет.

Бежать домой? Далеко.

— Тут есть дежурный магазин, — сказала нянечка. — Вон там, второй корпус обойдешь и — калитка в заборе.

Он побежал. Обежал 2-й корпус. Калитки не оказалось. Сквозь железные прутья забора хорошо было видно, как закрывали дежурный магазин: девушка с высокой прической отталкивала от двери двух пьяных. Даже был слышен ее зычный и обозленный голос: «Проваливай, закрыто. Закрыто, говорю».

Алексей перепрыгнул через забор, перебежал дорогу. Девушка уже отошла от двери. Пьяные не отошли. Алексей постучал. Постучал еще. Вышла толстая продавщица. Он сделал знак, что, мол, до зарезу нужно. Он улыбнулся, чтобы ей показаться приятным. Она зевнула и отошла. Он раздосадовал на себя за эту улыбку, за ее зевок, за унижение. Начал стучать громко, требовательно. Оба пьяных заметно оживились:

— Давай, браток! Зажирели там!

Женщина подошла уже возмущенная:

— Что тебе надо?

— Мне нужен директор. Срочно. Я из больницы.

— Закрыто у нас.

— Откройте. Я из больницы.

— Больной, что ли?

— Нет, санитар.

— Водку не отпущу.

— Мне не водку. Ну, впустите же, мне срочно!

Алексей не умел этого. Он знал, что не умеет. Представлял себе не раз: от меня зависит чья-то жизнь — нужно остановить автомобиль, заставить отвезти кого-нибудь на катере; доставить из города в дальнее селение врача, уговорить его… От меня зависит, а я не могу…

А тут — банка варенья или пачка сахара! Пустяк! Посреди Москвы, в магазине, который закрыли на пять минут раньше времени. А вот возьмут и не откроют. И не отпустят. Разве не может быть?

— У меня человек умирает!

Он тряс дверь, на секунду забыв и о Люсе, и о больнице, и о варенье: надо, чтобы впустили! Надо суметь. Тотчас или уже никогда.

— Впустите! Впустите! Вы ответите!

Женщина медленно отодвинула засов.

— Только сунься в винный.

— Мне банку варенья.

— Ишь ты! Давай рубль шестьдесят без сдачи, касса уже закрыта… Хм, сладенького захотел! Я думала — выпить! А он…

Руки у него тряслись. Перебегая улицу, чуть не угодил под машину. Терапевтический корпус…

— Где здесь терапевтический корпус?

— Да вот он, молодой человек. Рядом стоите.

В отделение его пустили без разговоров.

***

Была белая стена. И больше ничего не было. Если закрыть глаза, белая стена все равно оставалась. Только немного коробилась, и на ней проступали тени. Потом они сделались стволами. Между стволами лежала дорога.

Люся видела эту дорогу во всех подробностях. Крепкий, волокнистый корень сосны, ямка, и в ней вода, а на воде жучок; синеватая птица поводит хвостом вверх-вниз, вверх-вниз. Люся бежит, почти не касаясь земли, падает, споткнувшись о корень, расшибает коленку, вскакивает и снова бежит, прихрамывая, стараясь не реветь, потому что к ней из-за стволов спешит, неровно шагает человек. Он разводит руки, подхватывает ее, совсем маленькую, прижимает к колючему подбородку. Вот зачем она так бежала! Теперь нет ни боли в коленке, ни усталости, только легкость, радость от этих рук, которые не уронят, от счастливых глаз, от тепла, табачного запаха и колючести щек этого знакомого, удивительно своего человека.