Псион - [37]

Это было помещение, где нам предписывалось спать. Крошечные красные огоньки в углах у потолка — это камеры наблюдения. Никакого уединения, спокойствия, нигде не скрыться, кроме как провалиться в сон… Я отыскал свободный мат и лег, чувствуя, как безжалостный свет бил сквозь сомкнутые веки.

Десять лет… Я закрыл лицо руками, мечтая о забвении: оно не заставило себя ждать. Мне снился Институт Сакаффа, уютная мягкая постель, отличная еда, смех Джули Та Минг: я прикасался к ней…

Когда меня разбудили утром, казалось, я проспал не больше двух часов.

Вместе с сотней рабов я потащился в другой общий зал, где проглотил тарелку каких-то жидких помоев — это называлось завтраком. Затем нас спустили в настоящую черную дыру, и я впервые узнал, сколько в аду продолжается день. На дне шахты находился огромный вырубленный в породе свод, воздух был наполнен мириадами частиц пыли, и они тускло светили, как будто в тумане. Кто-то передал мне шлем с фонариком и что-то тяжелое, что оказалось отбойным молотком. Я проследовал со своей сменой сквозь висящее в воздухе облако цвета серы, как слепой, вверх по лестнице, укрепленной на дальней стене, — в темную галерею, выдолбленную в серо-синем утесе.

Каторжники начали работу, не говоря ни слова, под неусыпным оком охраны.

Грохот отбойных молотков постоянно выходил за верхний и нижний порог слухового восприятия, от него раскалывалась голова, он эхом еще и еще повторялся от полтысячи других молотков по всему подземелью. Я стоял, не в состоянии понять, как обращаться с этой штукой. Ко мне приближался охранник, луч фонарика постепенно высветил его силуэт. Он не был даже похож на человека, пока я не разглядел защитную маску на его лице. Разумеется, у нас никакой защиты не было.

— Работай! — неразборчиво пробубнил он под маской, но не потребовалось больших усилий, чтобы угадать, что он изрек.

— Но я не знаю… — Тонкое жало обожгло мне кожу на ребрах, я заорал и отскочил, уронив свой отбойник. — Послушайте минуту, вы… — Ужас охватил меня, когда он вновь поднял руку. — Скажите же мне, что делать!

Работавший рядом схватил меня за плечо и повернул к себе:

— Замолчи и возьми это.

Он сунул мне в руку прозрачную серебристую трубку. Я держал ее, пока он опускал туда голубой кристалл размером с кулак и закрыл крышку.

— Теперь засунь ее в мой рюкзак.

Я сделал это. Охранник, помахивая щупом, посмотрел на нас и отошел.

— Ваш должник, — произнес я, моментально обмякнув.

Каторжник пожал плечами, откинув назад жесткие сине-черные волосы с синего лица.

— Еще чего! Мне нужен партнер, а тут и появился ты. Делай все, что я говорю, выполняй быстро и точно, иначе я своими руками выпущу тебе кишки. — Он глубоко закашлялся и сплюнул: — Ясно?

Мужчина был крупнее, старше и явно сильнее меня. Он схватил меня за волосы. Я поспешно кивнул, не в силах сопротивляться или даже негодовать.

— Все, что вы скажете.

Каторжник отпустил меня. Я спросил:

— Как ваше имя?

Каторжник почти непонимающе уставился на меня:

— Мика.

Ответного вопроса не последовало, но я все же сказал:

— Кот. Меня зовут Кот.

— Заткнись, ты, бери отбойный молоток и делай, что тебе говорят.

Я выполнил его приказ.

Каждый день повторялось одно и то же, пока я не перестал отличать день от ночи, заживо погребенный вместе со всеми в могильнике из синего камня. Изо дня в день мы снимали слои породы и измельчали ее, отыскивая синие кристаллы, поднимая неподъемные грузы; собственные ноги казались сделанными из свинца.

Разбить каменную породу. Найти кристалл и поместить в специальную трубку, пока структура его не начала разлагаться на воздухе. Человеческий материал идеально подходил для этой тонкой, но грязной работы, потому что техника часто ломалась, ее трудно было заменять здесь, в этом адском пекле.

Разгоряченные тела стоили гораздо дешевле, чем холодные машины.

Когда руки раба не могли больше держать долото и вылущивать кристалл из породы, для него всегда находилась замена — еще один, еще десять или сотня, для Федерального Управления Шахт не имело ни малейшего значения соотношение умерших и еще живых. Через некоторое время мне тоже стало все равно, жив я или нет.

Все, что когда-либо имело значение, превратилось в тупое усилие прожить еще несколько часов, разбивая каменную породу.

После работы — тарелка одних и тех же помоев, которую надо было донести до рта трясущимися руками. Затем ты плетешься в другую нору и, голодный, в изнеможении сваливаешься на мат, чтобы моментально забыться тяжелым мертвым сном при ослепительном свете прожекторов… Затем — новая смена, ты делаешь то же самое; опять часы адского труда, еще один день жизни… Синяя пыль въедается в глаза, нос, забивает рот, врастает в кожу; ты мучительно кашляешь, твоя кожа становится синей, но ты настолько изможден, что не можешь даже соскрести этот налет, — однако никого это не волнует.

Сначала я думал, что понемногу привыкну и работать будет легче. Но не тут-то было. Я все больше и больше выматывался, настолько, что утратил способность думать о чем-то или вспоминать… Но вновь и вновь меня преследовали сны, в которых я видел Институт Сакаффа, псионов, я был вовлечен во что-то хорошее и интересное. И всегда эти картины во сне сменялись тем, что я видел себя ползущим в грязи, высекающим себе могилу из синего камня, а доктор Ардан Зибелинг стоит надо мной с раскаленным прутом… Я просыпался, мучительно кашляя; безысходная ненависть наполняла меня. Почему же раньше мне казалось, что, попав сюда, я избежал чего-то еще более страшного?