Псион - [22]

Глава 4

Мы работали в группе, занимаясь тем, что Зибелинг именовал «жонглированием», это была свободная занимательная игра. Каждый использовал все свои способности, чтобы застать другого врасплох или, наоборот, предупредить.

Мы передавали друг другу и передвигали предметы и двигались сами, напрягая интеллект, развивая контроль, учась отвечать, не теряя концентрации или защиты.

— Здесь! (За тобой.)

— Есть! (Спасибо.)

— Так, так. Сначала!

— Хорошо, хорошо…

— Здесь!

— Нет, там! — Смех.

— Черт!

Что это — брусок или шар?

— (Я раскусил тебя!)

— Я тебя раскусил! — Взрыв смеха.

— Двадцать три! Время?

— Схвачено!

— Над и под…

— (Кот, осторожно!)

Сообщение Джули достигло моего сознания с опозданием на секунду, и стул, стоявший в другом конце комнаты, материализовался прямо за мной. Я сделал шаг назад, прежде чем смог остановиться, оступился и приземлился на тяжелый ребристый узор кафельного пола. Это вновь была работа Зибелинга. Он хорошо постарался на этот раз, просто классно. Я валялся на полу и передавал ему такие мысли, которые никогда не рискнул бы облечь в словесную форму, но его сознание было крепко защищено, и он не читал моих пожеланий.

— (Ничего не воспринял этот негодяй), — передала мне Джули, вздрогнув не то от моего гнева, не то от боли, которую причинило мне падение. Я почувствовал себя виноватым и решил сдерживаться, чтобы не ранить Джули. Остальные стояли, переминаясь с ноги на ногу. Меня взяла злость на их вялые мысли и чувства.

— Ну же, — произнес наконец Зибелинг, и по его тону никто не догадался бы, какое удовольствие ему доставляет картина моего унижения. — Вставай, ты выбиваешься из ритма…

— Вы чуть не сломали мне шею. Почему ваши шутки всегда направлены на меня?

— Потому что тебе больше всех необходима учеба, — произнес он совершенно спокойным тоном.

— Да нет, это оттого, что вы преследуете меня! — Постепенно я приходил в себя.

— Если я уделяю тебе много внимания, то для твоей же пользы. Если бы ты обладал достаточным опытом, ты бы не упал. Кончай пререкаться.

Я встал, потирая ушибы, и пнул ногой стул по направлению к Зибелингу. Тот посмотрел на меня тем взглядом, который я уже успел хорошо изучить, взглядом чернее ночи, в глубине которой шевелилось нечто, что невозможно постичь. Как будто он сам спрашивал себя, почему один только мой вид вызывал у него смертельную ненависть. Затем он поглядел на Джули, и его напряжение как рукой сняло. Зибелинг опустил глаза, пожал плечами и произнес:

— На сегодня достаточно. Вернемся к этому завтра.

Жестом он показал на дверь в дальнем конце зала, отвлекая от меня всеобщее внимание.

Когда он обернулся, я услышал, как Кортелью негромко сказал ему:

— Ардан, прекрати придираться к парню. Ему от тебя нужно другое. Ты заставляешь Кота поверить в его неполноценность…

Я поспешил отойти от них, размышляя, было ли зрелище моего падения не тем, что хотел видеть Зибелинг. Едва я достиг двери, меня вдруг настигло головокружительное видение: мысленным зрением я увидел себя, подобно зеркалу отражая образ, запечатленный в сознании другого псиона. Но видение пришло откуда-то извне, не от находившихся в зале людей. Я остановился, обхватив голову руками. Кто-то наблюдал за нами, ожидая в холле. Но холл был пуст. Я вызвал лифт и нажал на кнопку. Никто не следовал за мной.

Я вышел в тихую комнату отдыха в верхнем этаже одной из башен здания института. В изрезанной, как торос, структуре здания были десятки подобных комнат отдыха. Это помещение обычно пустовало, поскольку из него нельзя было увидеть океан. Сегодня покрытое облаками небо плакало дождем, завернув башни Куарро в грязно-серую вуаль. Комната была пуста. Это вполне устроило меня. Я удобно устроился на бесформенном мягком сиденье посреди комнаты, развернул камфорную таблетку и, откинувшись в кресле, стал смотреть на ливень, хлеставший по прозрачной стеклянной крыше башни. До этого я видел дождь всего один раз — на площади Божественного Дома. Дождь был теплым и бурым. Мне показалось, что Куарро мочится на меня, и мне это не понравилось. Я вспомнил, что всю жизнь не знал, что такое небо.

Поднявшись в эту пустую комнату, я рассчитывал дать волю своему гневу, но силы мои иссякли. Я очень устал. Мое сознание было полностью открытым, серым и пустым, как небо. Я закрыл глаза, слушая шум дождя и стук капель, но пустоту сразу заполнили картины Старого города. Они подступили как слезы, и я вновь открыл глаза.

— Черт побери. — Я ущипнул себя вновь, чтобы убедиться в том, что все происходящее не сон.

— (Кот, выходи из дождя.)

Это была Джули, я знал ее голос и быстрый смущенный шепот ее телепатической речи. Я не слышал, как приехал лифт, но она могла обойтись и без лифта. Она стояла передо мной с полуулыбкой, в одежде, напоминающей темный саван, с черной тяжелой косой до поясницы. В комнате сразу стало теплее и светлее, когда появилась она.

— Ты все еще здесь?

Она пожала плечами, опустив взгляд:

— Мир — это тюрьма, и каждый из нас — камера для самого себя. Я уже была здесь, когда в последний раз посмотрела на тебя.

Джули обладала поэтической душой, а поэзия — сродни псионике, как она объяснила, сродни передающейся мысли, она придает образам материальное воплощение. Иногда Джули прибегала к поэтической речи как к особому виду иронии, и к этому все привыкли. Я не обращал на это внимания. Джули подошла и села рядом, но на некотором расстоянии. Иногда она напоминала тень, что-то слишком невесомое для того, чтобы вторгаться в чужое сознание. Ей всегда удавалось с точностью определять, что происходит в моей душе, зачастую лучше, чем мне самому; она всегда знала также, уйти ей или побыть со мной.