Псинка - [8]
Но ужаснее всего была мысль о неизбежной гибели Псинки, нашей верной, преданной, такой жизнерадостной и любящей Псинки.
Все происходящее казалось нам чудовищной несправедливостью, какой-то жестокой местью, со стороны неизвестных, но могучих сил ничем неповинным, доверчивым существам.
Полные бессильного гнева, молча, чтобы не разреветься, бродили мы по четырем комнаткам дубковского дома, перебегая от одного окошка к другому.
И ждали конца.
Но все было спокойно — собаки не бесились.
К вечеру приехал Аким Васильевич.
Сумрачно выслушав сбивчивый мамин доклад, он вошел во двор и обошел все собачники поочередно.
Останавливался у каждого по долгу, молча смотрел в их черные дыры — откуда светились тревожные, чуявшие нависшую беду, собачьи глаза — и шел дальше.
В дом Аким Васильевич вернулся мрачнее тучи и, ни слова не говоря, пройдя к себе, заперся на ключ.
Плохо спали в эту ночь в Дубках.
До глубокой теми доносилось к нам в детскую мерное шарканье туфель — это Аким Васильевич, как маятник, мерил взад и вперед свою небольшую, насквозь пропахшую крепким табаком, горенку — да тревожный шопот из-за стены: мама с рябой Анисьей, кажется, так и не ложились до рассвета.
Нас с Галкой сморила таки наконец усталость, и всю ночь мы мучились безобразными снами и с первыми петухами вскочили, как встрепанные.
Со двора не доносилось ни звука.
Словно за ночь вымерли все живые обитатели Дубков.
Схватившись за руки, кинулись мы с Галкой к окну: три пустые собачника зияли черными дырами своих отверстий.
На земле валялись ржавые цепи.
— Отравили!.. — всхлипнула Галка, всплеснув руками.
У меня сжалось горло и защекотало в носу. Столовая встретила нас гробовым молчанием. Мама с заплаканными главами сидела перед нетронутой чашкой, Аким Васильевич взволнованно ходил вокруг стола, дрожащими пальцами свертывая самокрутку и рассыпая на своем пути табачную пыль.
В дверях стояла рябая Анисья и кончиком ситцевого платка утирала покрасневший и вздувшийся от слез нос.
— Дедушка! Мама! А Псинка? — в один голос, холодея от горя, воскликнули мы.
— Еще жива, — беззвучно ответила мама и отвернулась к окну.
А Аким Васильевич как-то странно хмыкнул носом, закрутился по комнате и дрожащими руками чиркал и ломал одну спичку за другой.
— Сам, своими собственными руками, ей в пасть сунул — хрипло произнес он наконец, закурив крученку. — Каково это? Может, и не покусали ее тогда… Никто, ведь, не помнит. Век ее глаз не забуду! — воскликнул он и, как-то беспомощно махнув рукой, круто выбежал из столовой.
Холодея от ужаса, подошли мы к окну.
Псинка лежала на пороге собачника.
Она вытянула перед собой обе передние лапы, положила, на них голову и влажными, печальными глазами смотрела на нас.
— Псинка… Пси-и-и-нушка… — стоном выдохнула Галка и тоненько заплакала.
А я кусал губы и чувствовал, как горячие слезы медленно сползали по моим щекам и носу.
День прошел, однако, спокойно.
Псинка не двигалась с места, не поднимала головы, но и не проявляла никаких признаков страшной болезни.
Мама вынесла ей плошку молока, но на утро оно оказалось нетронутым.
— Странно, — бормотал дед, посматривая в окно и дергая себя за ус. — Не может же быть, чтобы что-нибудь с пилюлей… Подействовали же те пять…
И старые глаза его светились робкой надеждой.
Как бы то ни было, но каким-то чудом Псинка осталась жива и не взбесилась.
Через неделю, когда все сроки скрытого периода миновали, отец сам спустил Псинку с цепи, и она стремглав кинулась в лес.
А вечером, во время ужина, в столовую вошел Аким Васильевич и молча положил перед отцом помятую белую пилюльку.
Мы с Галкой ахнули и выпустили ложки.
— В собачнике нашел, — коротко пояснил дед. — Выплюнула, забила в щелку и лапами прикрыла. Вот вам и дворняжка!
И все морщинистое лицо его сияло.
Псинка вернулась в Дубки через несколько дней, отощалая, вся в репьях, и первым долгом побежала здороваться.
Ткнулась холодным носом в руки нам с Галкой, маме, не забыла старого Михея и рябой Анисьи, но, когда навстречу ей вышел Аким Васильевич, молча отвернулась и, поджав хвост, отошла в сторону.
Аким Васильевич, не говоря ни слова, ушел в сад и пропадал там до самого вечера.
Псинка надолго запомнила горькую обиду, нанесенную дедом ее собачьей верности.
Она не рычала на него, ни разу не оскалила зубов, но неизменно отворачивалась при каждой попытке его к сближению, и взгляд ее карих глаз был полон такого, почти человеческого укора, что старик, махнув рукой, уходил восвояси.
И только через год, весной, в день нашего приезда в Дубки, Псинка, смягченная радостью свидания с нами, ее любимцами, неожиданно сама подошла к Акиму Васильевичу, сидящему на крылечке, и доверчиво положила лохматую голову ему на колено.
Аким Васильевич обхватил ее шею обеими руками и посмотрел на нас растроганными, словно помолодевшими глазами.
— Вот какие на свете бывают случаи, — закончил отец, доставая папиросу. — А вы говорите, — дворняжки!
Ребята молчали.
