Психология религии - [20]

Но между чувством, лежащим в основе религии (религиозным чувством), и чувством, лежащим в основе искусства (эстетическим чувством), также есть не только различие, но и противоречия. Эстетическое чувство относится к той группе чувств, которую со времени Канта называют «стеническими эмоциями», т. е. эмоциями, поднимающими жизнедеятельность, активизирующими деятельность человека, мобилизующими его силы. Религиозное же чувство, в его чистом виде, чаще проявляется как астеническая эмоция, снижающая жизнедеятельность и дезорганизующая поведение, демобилизующая человека. Это не значит, что чувство веры у волевого человека, доходя до уровня аффекта, не может проявляться и как стеническая эмоция, в виде религиозного экстаза и религиозного фанатизма.

Но даже проявляясь как стеническая эмоция в форме фанатизма, религиозное чувство дезорганизует деятельность человека, в частности вступая в конфликт с эстетическим чувством. Это подтверждает тот факт, что они разные чувства, которые могут и усилить одно другое, но могут и вступать в конфликт.

В церкви Ильи Пророка.

— В самом центре современного Ярославля, там, где сейчас раскинулась многолучевая звезда Советской площади, три века тому назад стоял своеобразный купецкий городок, из-за башен, из-за каменных стен которого поднималась многоцветная, многокупольная, устремленная в небо двумя шатрами церковь Ильи Пророка (1650).

На первый взгляд можно было бы подумать — монастырь, но за оградой стояли не кельи монахов, а торговые лавки да «анбары» с товарами. Ну и церковный подклет забыт не был и, как говорится, от добра ломился.

Крепкое купецкое гнездо, и среди этой шумной торговой суеты, как слезинка алмаза в базарной пыли, чудесная Ильинская церковь.

…Именно в этом памятнике в полной мере был найден тот художественный образ храма, который можно назвать ярославским стилем. Усложненные приделами храмы были известны на Руси и раньше, достаточно вспомнить ни с чем не сравнимый мудрый композиционный узел Василия Блаженного, завязанный с гениальной силой Бармой и Постником, завязанный так, что ни одной детали нельзя стронуть с места, не нарушив единого архитектурного аккорда…

Привольно раскинулся храм Ильи Пророка. Центральный куб окружен как бы случайными пристройками, но, чем дольше вглядываешься, тем яснее и яснее видишь единство, и в этом единстве великолепное, поразительное многообразие…

Так описывает этот замечательный памятник русского зодчества Михаил Рапов в своей недавно вышедшей книге «Каменные сказы».

Прекрасно сохранившиеся фрески, сплошным ковром покрывающие стены и своды храма, были выполнены, как гласит сохранившаяся надпись, в 1680–1681 годах пятнадцатью мастерами во главе со знаменитыми тогда Гурием Никитиным, Силой Савиным и Дмитрием Семеновым.

Вот библейская сцена воскрешения пророком Елисеем сына сунномитянки. Но художники «загнали» эту сцену куда-то в угол, посвятив всю фреску в целом жатве и изобразив на ней не библейских жнецов, а своих современников в современных костюмах и с русскими серпами. Эта фреска, как и фреска «Пахота», как и многие другие, — гимн труду. На ней прошлое стало сегодняшним. Так, на фреске о браке в Кане Галилейской на женихе и невесте русские подвенечные уборы. Не только реалистично, но и натуралистично изображена блудница, наказываемая за свои прегрешения. И уже совсем на грани приличия, никак не вяжущейся с канонами иконописи, изображены женщины, забавляющиеся с чертями на фреске «не введи нас во искушение».

Рассматривая фрески в Успенском соборе Московского Кремля, В.И. Ленин сказал:

— Что запечатлено на стенах? Жизнь народа. Труд, страдания, жертвы, отвага, ум, подвиг народа. Кто запечатлел? Русские мужики…

Эти слова можно отнести и ко многим другим церковным росписям. Ведь их делали люди из народа, и отражали они на фресках жизнь народа, выражали его мысли и надежды.

Всадник.

(Фреска)

Темноликий и огневолосый,

Весь в лучах уходящего дня,

Прорываясь сквозь сумрак белесый,

Над обрывом он вздыбил коня.

И глаза его в сумрачном блеске,

Разгораясь, как темный алмаз,

С полустертой столетьями фрески

Неотступно летели на нас…

Живописца в монашеской келье,

Видно, мучили странные сны,

Если он не ушел от похмелья

Забродившей в душе старины.

И, должно быть, каноны святые

Нарушая, он вспомнил о том,

Как рубился с ордою Батыя

На таком же коне боевом.

И тогда, словно гул издалече,

Захлестнув заповедный предел,

В нарастающем грохоте сечи

Донеслось к нему пение стрел.

И возник перед ним, как виденье,

Этот всадник на голой стене,

Уносящийся вихрем в сраженье

Со стрелою, застрявшей в броне.

Он схватил свои кисти в восторге,

Чтоб навеки тот миг удержать,

Словно некогда сам, как Георгий,

Вел на недругов русскую рать.

В полумраке пустого собора,

Про еду забывая и сон,

Он писал то, что встало для взора

Из клубящейся дали времен.

Он писал — не для тьмы и покоя,

Не для нимбов и ангельских крыл, —

Он в отважное сердце героя

Неуемную страсть перелил.

И летит его всадник крылатый,

Всех архангелов краше стократ,

Принимая на светлые латы

Бурной жизни победный закат.

Эти строки Всеволода Рождественского так полны психологического смысла, что их пока не хочется даже комментировать. Лучше перечитаем их еще раз…