Психологическая топология пути - [15]

. Вот это важный психологический момент для всего нашего движения по тексту Пруста. Истина, казалось бы, существует — Пруст говорит: если бы ему сказали, то есть если бы ему было сообщено это как знание, — это «не заставило бы его сойти с дороги, на которой это лицо являлось ему в облаке мечтаний, им же самим порожденных».

ЛЕКЦИЯ 3 20.03.1984

Я хотел бы начать с некоторого предупреждения. Во-первых, оно касается стиля — не моих лекций, а стиля видения или мышления, которое я пытаюсь выявить. Вы уже поняли, наверное, что моя задача состоит не в описании литературных красот, а в выявлении стиля мышления человека, который проделал опыт, по материи своей не отличающийся от того, что мы можем испытать. Просто мы можем испытать и не понять, а вот другой человек понял и записал, и поэтому интересно к этому обратиться. И внутри этого опыта работает какой-то способ мысли, который я и хочу выделить, поскольку он является частью того, какую фигуру, какой рисунок или какой контур принимает сама жизнь человека, который приобщился к такому видению. Само это видение как-то меняет жизнь. Судьбу. Я потом еще буду говорить, что само ощущение судьбы и само представление судьбы есть очень важный элемент нашей сознательной жизни. Для начала скажу так, резко очень, что именно в той мере мы являемся людьми, в какой мере мы — люди судьбы. То есть, если мы живем в судьбе, мы — люди, а если мы живем вне судьбы, а чаще всего это именно так, то мы — полуживотные. Или, как выражался Пруст, demi-esprits[38], то есть полудухи. Все есть — и мышление, и чувства, но все наполовину. Так вот, когда я говорю о таком стиле, я пытаюсь дать вам почувствовать основной стержень этого стиля. А именно; смотреть на мир, на события в нем так, чтобы видеть вещи не как какие-то самодостаточные детали (то, что Пруст называет деталями), а видеть — то, что видишь, как элемент фигуры или закона. Элемент, требующий телескопа. Я не случайно приводил вам пример с моим сокурсником: он не видел нищего мальчика, ну, это мелкий факт, который все мы видим, — проблема в том, чтобы увидеть за этим фактом существенный закон. Не просто случайность — воспринял — не воспринял, таких бывает тысячи случаев, миллионы… мы не видим, что за этими деталями, мелочами стоит что-то и сама деталь является не самодостаточной, не самостоятельной вещью — выражением лица, цветом неба, а является элементом чего-то. И вот видеть другое сквозь деталь и есть то, что Пруст называл телескопом. Не в микроскоп разглядывать, как обычно приписывают Прусту, а телескопом подносить себе то, что есть на самом деле — большое. Но просто из-за нашего душевного удаления, — потому что есть, кроме физических расстояний, и в этом состоит глубокое ощущение Пруста, расстояния душевные, и эти расстояния настолько важны, что, говорит Пруст, можно обнимать возлюбленную и при этом быть от нее так же далеко, как если бы она была на Сириусе, на самой дальней звезде[39]. И вещи выступают перед нами не на физических расстояниях, а на душевных, или духовных. И — на больших расстояниях — то, что нам кажется мелким, на самом деле может быть целой звездой. Констелляцией, или фигурой. То есть эти детали есть элементы фигур, а фигуры могут быть громадными; и я потом попытаюсь вам показать, что эти фигуры вообще занимают совершенно другие пространства и другие времена, не совпадающие с пространством и временем нашей индивидуальной жизни и значительно их превосходящие (а наша индивидуальная жизнь движется по линиям судьбы, как раз по таким линиям, которые есть линии этих пространств и времен). И я буду впредь называть их конфигуративными пространствами, или пространствами фигур. И поэтому одновременно, когда я говорю «фигура», это — и образ, часть речи, чтобы просто прояснить смысл, но, с другой стороны, это имеет какое-то содержательное для меня значение как термин или, как выражаются профессионалы, как понятие. Но пусть вас слово «понятие» не пугает, ничего в этом страшного нет. Хотя мы занимаемся мышлением, но я должен вам напомнить, что люди, опытные в мышлении, — например, Гете, которого я хочу процитировать, говорил, что все мышление не может помочь мышлению[40]. То есть мышление совершается каким-то другим образом, и поэтому все мышление не может помочь мышлению. Что-то еще, или другое, должно быть. И вот это другое в жизни, самой жизнью укорененное, мы попытаемся нащупать.

Так вот, мне хотелось сделать следующее предупреждение: когда я привожу какие-то события, какие-то детали — не в качестве самостоятельных, а в качестве элементов фигур, — то я пользуюсь какими-то примерами. Примерами я обязан пользоваться доступными, то есть не по трудности доступными, а просто такими, которые основаны на жизненном опыте, близком каждому из нас. И здесь есть закон. Я должен приводить примеры, поскольку так построен наш язык, и он обязывает нас идти определенным путем. Если ты хочешь что-то сказать действительно дельное, то ты должен приводить примеры. Потому что фигур без элементов, без деталей не существует. И это, так сказать, законы человеческого языка. Слово «человеческий» тоже имеет для меня значение. В каком смысле? Ну, понимаете, я не могу, когда я на человеческом языке разговариваю, хитрить, я не могу разговаривать намеками. И к этому относится мое предупреждение. Наш язык, повторяю, имеет законы. Например, в нашем языке все нам принадлежит. Все, что человеком создано, все нам принадлежит. И если я ссылаюсь на Пастернака, то это не потому, что я хочу совершить незаконный акт. Я это делаю потому, что меня обязывает к этому язык. Иначе выразить нельзя, — если ты не следуешь законам языка, человеческого языка. Все, что в мире создано, нам принадлежит, и на все мы можем ссылаться. И поэтому, наоборот, если я ссылаюсь, не воспринимайте это как некий такой антимилицейский акт с моей стороны. В свое время, чтобы пояснить, что такое человеческий язык, довольно известный публицист XIX века Варфоломей Зайцев (один из немногих русских эмигрантов, где-то в 80-х годах он издавал в Женеве газету, я забыл, как она называлась, и писал очень злые памфлеты; памфлетист он был, действительно, язва самая настоящая) написал замечательный памфлет, который называется «О собачьем хвостике, или о характере русской прессы». Зайцев говорит, что если записать сейсмографом (сейсмографической записью) виляние хвостика собаки перед своим хозяином, то полученная диаграмма будет абсолютно похожа на тот язык, которым пользуется русская пресса. Но, в отличие от этого, мы пытаемся говорить на человеческом языке просто потому, что так построена культура. Законы культуры таковы. И поскольку они таковы, то это не значит, что цветок культуры растет для того, чтобы кого-нибудь обрадовать или кого-нибудь огорчить. Он растет по своим законам. Следовательно, повторяю, не делайте отсюда вывода, что я имею какой-то специальный умысел нарушать правила уличного движения или общественного порядка или показываю кукиш в кармане. Я просто подчиняюсь законам говорения. Законам того, как строится культура. И здесь есть еще один важный момент (он нам нужен в связи с Прустом), Дело в том, что когда мы говорим о чем-нибудь внешнем, — скажем, я говорю «собачий язык», имея в виду русскую прессу XIX и XX веков, — опять же вы должны понять, что это — элементы фигуры. А чтобы увидеть элементы фигуры, то есть нечто не просто хорошее или вредное, а как элементы фигуры, нужно заглянуть в себя. Вот как строится человеческая речь, ибо мы вечны. А это значит, что если мы не заглядываем в себя, то вечно будет всякая дрянь, потому что она материей наших чувств поддерживается. Из нас вырастает. И она будет сменяться. Сегодня будет одно безобразие, завтра другое. Поэтому само по себе безобразие не имеет значения. Если нас на нем «зациклят» и мы в себя не заглянем, то будут другие безобразия. Они сами по себе неинтересны. Нечего обвинять других, нужно в себя заглянуть. И опять же — нужно это делать, следуя законам языка, на котором строится любой культурный акт. Любой акт внутри культуры. Это означает также (то, что я сейчас скажу, прустовская тема), как я вам говорил в прошлый раз, что нужно мужество (не перед милицией, не бояться ее, есть вещи пострашнее милиции, потому что сегодня милиция, завтра полиция, послезавтра она еще как-то иначе будет называться; я сказал, что все это будет воспроизводиться, повторяться, само по себе это неинтересно), — мужество в себе, нам ведь самим страшно увидеть правду. Пруст говорит: я ведь не деталями занимаюсь, я занимаюсь радиографией (извините, я галлицизм допустил в русской речи, я должен был сказать — рентгеноскопией занимаюсь)