Психолог, или ошибка доктора Левина - [19]

Он сначала не придал никакого значения этой панике, хотя, конечно, с досадой и стыдом отметил ее появление.

Потом обнаружил: что-то гонит его на работу. Где при этом было абсолютно нечего делать. Он сидел в своей комнате и сочинял предлоги, чтобы зайти к ней. Он стал появляться там не раз в неделю, и не два, а все три… И если бы в институте хоть кому-нибудь до него было дело, это сразу было бы замечено. Но институт летом стоял, слава богу, абсолютно пустой и мертвый, как киностудия «Мосфильм» в начале девяностых. А потом нашлись и поводы зайти. Пару раз они ходили на выставки, пили чай в кафе. И говорили.

Это были сложные, многоступенчатые, многослойные разговоры.

Он пытался рассказать что-то о себе – но это не получалось. О чем-то он рассказывать сам не хотел, возникали некие пустоты, провалы, он ждал ее вопросов – но их почемуто не было, а когда пытался вспомнить какие-то отдельные эпизоды и увлекался – ему сразу казалось, что он говорит не так, слишком пафосно и значительно, имея в виду какието непонятные ей смыслы.

Она тоже говорила о себе, о своих родителях, о своих привычках – просто и мило, он впитывал это жадно, запоминал каждое слово, но довольно быстро она вступала на опасную территорию, и все ломалось – Лева вспоминал, что он должен удерживать ее от неприятных ассоциаций, должен быть спокойным и твердым, должен приводить ее в разум, должен быть мудрым другом, по сути, наставником и врачом…

Он обнаружил, что, если бы это не было неудобно, он бы подолгу (часами, может быть) рассматривал ее прическу, ее глаза перед экраном монитора (иногда она что-то печатала, а он просто молча сидел рядом, делая вид, что что-то там листает или просто спит). А уж ее пальцы ног в этих треклятых шлепанцах он мог бы рассматривать просто под микроскопом.

Вообще эти женские пальцы ног были, конечно, его откровенно-бесстыдным бзиком. В каком-то фестивальном фильме он видел такую сцену – афганская женщина, вся закутанная с ног до головы, едет на ржавом велосипеде, куда-то везет ребенка, ее останавливает талиб (фильм был об ужасах мусульманского экстремизма) и, угрожая автоматом, требует в грубой форме, чтобы она прикрыла пальцы ног, единственное неприкрытое на ней место. У арабских мужчин сексуальность, вероятно, почище нашей, они в этом деле понимают…

– Слушай, а ты их не откусишь? Я боюсь, – говорила ему иногда со смехом Лиза. – Эй, отпусти.

И он, тяжело дыша, отпускал и переходил куда-то выше – исследовал языком и губами ее колени, чувствуя ту самую свою любимую косточку, которую так ценят африканские и полинезийские племена людоедов, медленно и осторожно перебирался к мягким бедрам, ощущая редкие волоски на коже, но тут она капризно говорила, что ей не нравится, как он там что-то делает сам по себе, автономно, и нельзя ли ее тоже включить в этот увлекательный процесс.

Вообще-то он гнал от себя все сравнения, но порой они возникали в голове сами, безо всякого его участия, – Марине, например, этот его бзик про пальцы был по душе, она с интересом (он это чувствовал, чуть видел сквозь полуприкрытые веки) его разглядывала в эти минуты, потом закрывала глаза сама, потом…

С ней, конечно, было по-другому, но как – хуже или лучше – он понять не мог. Или не решался понять, не хотел…

– Доктор, – шептала она ему, например. – Ты, пожалуйста, не будь таким уж нежным. Таким ласковым. Ну пожалуйста. Ну ради всего святого. Не будь таким эгоистом. Ну надо хоть иногда думать о товарищах. Ты же был пионером? Надо думать о товарищах, это главный пионерский закон.

Этот ее наглый и нежный шепот он вспоминал потом долго. Он вспоминал его, лежа в темноте и улыбаясь. Он был благодарен ей за него. Потому что она умела его рассмешить.

Но думать о товарищах получалось плохо. Не та была школа. Лиза часто говорила, что они познакомились и поженились слишком молодыми, незрелыми, неопытными и от этого ее проблемы. Она считала, что это ее проблемы, хотя он так не считал. Проблемы были, безусловно, его – он никогда с ней не мог остановиться, оглянуться, отдышаться, его душило безумное желание, просто как из пушки, и он пытался заглушить его всеми известными ему способами, не очень осознавая, что происходит с Лизой и как она его воспринимает.

Постепенно он нашел то, что ей было нужно, он изучил ее тело, ее дыхание, ее движения рук и ног, когда она внезапно, почти незаметно, но очень отчетливо давала ему понять – как, но на это ведь ушли годы.

Марина в этом смысле была удобнее – ужасное слово, но он никак не мог найти другое, – прямее в своих желаниях, проще, яснее, прозрачнее, открытее, легче, вот она в постели умела быть и товарищем, и даже другом – насмешливо и нежно подбадривая или жестоко ругаясь, заводя его своим фирменным хриплым голосом или холодно отстраняя его руки, если они попадали совсем не туда, – она совсем не пыталась учить, а просто училась сама, как к нему приспособиться.

Но странное дело, избавившись с ней в постели от вечного чувства неловкости, неумелости или от уколов вины за свою чрезмерность, чрезмерную настойчивость и чрезмерную страсть, он с Мариной утратил и то чувство вечного, блаженного покоя, которое он всегда, в любые моменты, находил с Лизой, когда все умолкало, утихало и засыпало.