Псих ненормальный - [20]

Вот, подумал, отчего такая странная... Будешь с таким именем... Калерия — кавалерия... Хотя, кажется, есть уменьшительное — Лера...

Я ушел к себе и до вечера черкал мелками снег, сосны и женщину в синем пальто с клетчатым чемоданом, а когда стемнело, выбрался из коттеджа и стал кружить вокруг главного корпуса. В нем было два этажа, и я надеялся: вдруг Весну поместили в первом? Валил снег. Было пустынно и тихо. Я чувствовал себя необыкновенно молодым и впервые влюбленным. Но в первом этаже все окна были зашторены; я ушел в коттедж и до середины ночи провалялся без сна.

6

Утром, когда вошел в предбанник, она снимала пальто, и я снова ей не помог, хотя уже влюбился. На днях думал: все, с глазами швах, а увидел ее — и словно бельма смыли и зрачки протерли, как после зимы — окна.

У Весны на пальце желтело большое, видимо старинной работы, кольцо. Я пропустил ее в зал и глупо следил, как шла к своему месту. Такую сломать ничего не стоит. Хрупкая. Ту деваху в кримпленовых брюках, ну ту, из электрички, уездили за неделю, а она в сравнении с Весной — танк!.. Нет, Весну надо любить и оберегать издали. Расколдовала меня, отлепила от Томки и вернула зренье. Господи, благослови ее, дай ей всего-всего, мысленно шепнул, словно в самом деле верил в Бога.

Весна села рядом с толстухой, которую величали Варварой Николаевной.

— Вот за кем бы приволокнуться, — сказал толстяк. — Формы все-таки...

— У тебя своих больше чем надо...

Я быстро сжевал, что принесли, и бросился в коттедж. Свет в комнате был мягкий, зыбкий, почти такой, как между деревьями, когда возникла Весна. Я начал ее писать на вертикальном, обтянутом холстом картоне. Это было словно прощанье со внезапно нахлынувшей любовью. А что еще с ней делать, как не прощаться? Я жалел себя. Впервые со мной такое, а должен отпустить женщину. Все на картоне было нечетко, как при настоящем прощанье, когда слезы застилают глаза.

Знал: когда допишу картину, кончится год, а в будущем все будет иначе. Начну писать легко и спокойно все, что захочу или увижу. А сейчас надо распроститься с грустной зимней Весной. И я работал, пока хватало света, а просыпаясь, не находил себе места, пока не рассветет. Грусть валила, словно снег, и, словно первый снег, была тепловатой, куда теплее синего с серебряными пуговицами пальто. Возникни Весна у калитки в другой одежке, я вряд ли бы взял кисти. Что я знал о ней, кроме ее зябкости и зыбкости, кроме ухваченного зреньем, яростью зренья и слепотой влюбленности и кроме того, что почуял, какая она замороженная? Или замороченная? Нет, скорей застывшая. Словно ссутулиться успела, а расцвести — нет... Словно примирилась, что будет до самой смерти такая сутоловатая, робкая... но все-таки еще на что-то надеется.

Вот что я о ней знал, пока писал картину, от которой веяло безнадегой. Вроде бы с самого начала согласился, что эта женщина — не для меня, но все никак не мог с ней расстаться.

7

В понедельник понял: больше к холсту не притронусь. Я оказался молодцом. Чего-чего, схватчивости мне не занимать!.. Трудно было ответить сразу, хорошая это вещь или очень хорошая. Надо было отдышаться, поостыть, чтобы, глядя на картину, загораться от красок, а не от памяти. Но дело было сделано. Я убрал картон, сложил этюдник и вспомнил, что надо позвонить Томке. Старого года осталось девять часов. А это ее год. Все-таки баба она хорошая, хотя и не для меня, психа...

Почта оказалась закрытой, даже талонов не продавали. Возвращаясь в пансионат, я издалека увидел странное существо. Это, разумеется, был человек, но мысленно я успел окрестить его пешей птицей. Длинная серая птица двигалась удивительно быстро. Что-то в ней было призрачно, пока приближалась. Но, когда поднялась на платформу, я понял, что это — Весна в другом, зимнем сером, пальто. Опрометью, забыв, что мысленно с ней простился, кинулся к платформе. Поскользнувшись, чуть не ткнулся носом в снег и вспугнул женщину.

— В город? — спросила и смутилась. Мы ведь прежде не разговаривали.

— Угу, — соврал. Господи, да я бы с ней поехал хоть в Катманду...

Поезд был полон. С трудом отыскали два места, почти вмялись друг в друга и переговаривались шепотом:

— Хорошо, что едете. Одной в электричке тошно.

— Домой?

— Да. Надо отпустить родителей. Замучились. Пасут моего сынишку. В группу водят, в бассейн, на каток, на английский...

— Сами не учите?

— Не люблю. В институте выматываюсь.

— А здесь легче?

— Еще бы! Здесь курорт. К сожалению, всего четыре недели. Экспериментальное обучение по методу болгарского доктора Лазанова. Честно говоря, липа. Что-то вроде курсов Берлина. Если бы не надеялась отдохнуть от домашних, не взялась. Вам странно?

— Я холост.

— Счастливый.

Я подумал: красивая, держится приятно, замужем, чего ж такая неотогретая?

Она спросила, с кем встречаю Новый год.

— С Морфеем.

— И в Москву не хотите?

Наверно, ей сказали, что я тут жил несколько дней с женщиной, а возможно, она запомнила Томку.

— Чего в Москве потерял?.. — сказал мрачно.

— А я, — вздохнула, — очень люблю Москву...

В городе посадил ее в трамвай. Не снимая вязаной перчатки, она крепко пожала мне руку, и я понял, что надо рвать когти. Но паспорт и имущество остались в пансионате. А в Москве не было жилья. Быстро перекусив в привокзальной кулинарии, я вернулся в коттедж и, трезвый, завалился спать.