Пшеница и плевелы - [14]

* * *

В одной из дворцовых зал на ковре, как на сцене, вместо кулис высокие ширмы, стулья, стол.

Государыне сегодня нездоровится; для нее идет без костюмов и без суфлера салонная пиэса барона Корфа «Белая камелия» из четырех действующих лиц.

Присутствуют: Государь, Государыня, великий князь Михаил Павлович и министр Императорского двора старый князь Волконский.

После спектакля четыре камер-лакея внесли стол с чаем, фруктами и холодным ужином.

Асенковой Государь, подойдя, сказал:

— Вы играли бесподобно.

Актриса сделала глубокий реверанс.

— Как это хорошо у вас выходит. Попробую и я.

Государь присел.

— А ниже нельзя?

Асенкова присела еще ниже. Государь засмеялся:

— Ну, уж извините: мне так не суметь.

Ласково потчует Императрица актеров. Михаил Павлович с улыбкой заметил, что Каратыгину не подходит фамилия: по росту он выше Государя.

— Сейчас увидим.

Император и трагик стали спиной друг к другу. Великий князь смерил их.

— Однако, Каратыгин, ты выше меня.

— Длиннее, Ваше Величество.

— А ты, Сосницкий, говорят, меня удачно копируешь. Ну-ка, представь.

— Не смею. Ваше Величество.

— Не умеешь?

— И не умею, и не смею.

— Вздор, слышать не хочу. Представь сейчас же.

Сосницкий встал, застегнулся, выпрямил грудь, приосанился, заложил большой палец за пуговицу фрака и голосом Государя сказал:

— Волконский, дать актеру Сосницкому тысячу рублей за усердную службу.

Государь расхохотался.

— Ну что ж, Волконский, исполни.

* * *

Пистолеты Кухенрейтера с двойным шнеллером; ствол вороненый, насечка золотая. Цена за пару со всеми приборами в ящике королевского дерева триста рублей серебром.

* * *

У молодого профессора Никитенки в левом кармане жилета под вицмундирным фраком круглая табакерка с портретом Байрона; в правом другая, с портретом Карамзина. Первую Никитенко достает при студентах, вторую при сановниках. Издали может показаться, что у профессора одна табакерка.

Между тем он нюхает из двух.

В громадном министерском кабинете жарко трещит исполинский камин, пылают три гигантских канделябра. Величавый хозяин с высоких кресел взглянул благосклонно на тщедушного профессора.

— Ваша докладная записка, любезнейший, обильна зрелыми мыслями. Но в ней нет руководственной идеи.

Никитенко покраснел. Грациозно поднявшись, министр подошел к камину и взялся за щипцы.

— Смотрите, что я делаю. Стоило немного помешать, и весь камин стал другим. Куда девались дымящиеся угли? Мы видим один мягкий и ровный жар.

Уваров вернулся к столу.

— Здравую государственную идею можно уподобить щипцам каминным. А русская идея отныне и до века: православие, самодержавие, народность.

— Ваше высокопревосходительство…

— Подождите, любезнейший. Народность наше вековое сокровище, с ним ничего не страшно. Монархическая власть в союзе с церковью может создать поколение просвещенное, благонамеренное и единообразное.

Уваров встал и вышел. Едва успел озадаченный словесник достать табакерку, как министр возвратился вновь.

— Итак, любезнейший, необходимо исправить ваш труд сообразно словам моим. Покажите табакерку. У меня пристрастие к подобным вещицам.

Никитенко, вскочив, поспешил исполнить желание начальника. И вдруг смутился.

Вместо сосредоточенно-строгого историографа на полированной крышке дерзко улыбался буйный певец «Чайльд Гарольда».

Но Уваров не сказал ничего.

В магазине русских книг Александра Смирдина на Невском проспекте продолжается подписка на «Библиотеку для чтения», журнал словесности, наук, художеств, критики, новостей и мод.

* * *

Кукольник живет в Фонарном переулке.

Ныне в его холостой неопрятной квартире сугубый беспорядок. На полу дешевые пестрые ковры, у окна медный треножник: не для фимиама, а для жженки; с потолка улыбаются бумажные фонарики, со стен подмигивают разноцветные свечи. На обеденном круглом столе графин водки, подносы с закусками, красное и белое вино, коньяк; дымится кулебяка.

Длинноногий толстогубый хозяин на председательском месте весело щурит заплывшие глазки, дымя чубуком. Рядом кругленькая пухлая фигурка Брю-лова: мраморный лоб в золотых кудрях, но лицо отекло; короткие ножки еле хватают до полу. По другую сторону хозяйского кресла хмуро кривится вогнутый, с тонкими губами профиль Глинки. Сегодня налицо все рыцари круглого стола: добродушный Платон, брат хозяина; в отличие от Нестора его называют Клюкольник; толстяк-художник Яненко, он же Пьяненко; театральный доктор Гейденрейх по прозвищу Розмарин и двое гвардейских поручиков: весельчак Булгаков и скромный Гайстер.

— Поминальный стол открывается, — громко сказал хозяин. — Яненко, протокол.

Обрюзглый Яненко разгладил густые бакенбарды.

— Знаменитая пробка берлинского фигурного штофа, с душевным прискорбием извещая о внезапной кончине оного, последовавшей от неосторожности Карла Павловича Брюлова, покорнейше просит на поминовение в Фонарный переулок, в середу двадцать седьмого января, к двум часам дня.

— А теперь милости просим.

Поминки длились весело и шумно. Хлопали пробки, бокалы звенели, остроты и каламбуры сыпались. И только Глинка болезненно морщил нос.

— Объясни по крайней мере, чем ты страдаешь? — спросил его через стол Брюлов.