Прыжок за борт - [108]

— Я согласился, что попал, словно крыса в ловушку, но нас сюда загнали, и даже загнанная крыса может цапнуть. Он сейчас же поймал меня на слове: «Нет, не может, если не подходить к ловушке, пока крыса не сдохла».

— Я сказал ему, что такая игра годится для здешних его приятелей, но ему не подобает обходиться так даже и с крысой. Да, я хотел с ним переговорить. Не жизнь у него вымаливать. Нет! Мои товарищи… ну, что ж… они — такие же люди, как и он. Мы хотим только, чтобы он пришел, хотя бы во имя черта, и порешил дело.

— Черт побери, — сказал я, а он стоял неподвижно, как столб. — Не будете же вы являться сюда ежедневно и смотреть в бинокль, кто из нас держится на ногах. Либо ведите на нас своих людей, либо дайте нам отсюда выбраться и умереть с голоду в открытом море! Ведь и вы когда-то были белым, несмотря на всю вашу болтовню о том, что это ваш народ, и вы — один из них. Не так ли? А что вы, черт возьми, за это получаете? Что вы тут нашли такого драгоценного? А? Вы, быть может, не хотите, чтобы мы спустились с холма? Вас двести на одного. Вы не хотите, чтобы мы сошлись на открытом месте. Ну, так попомните — мы вас заставим попрыгать раньше, чем вы с нами покончите. Вы тут болтаете о том, что нечестно нападать на безобидный народ. Какое мне дело до того, что они — народ безобидный, когда я зря подыхаю с голоду? Но я не трус! Не будьте же и вы трусом. Ведите их сюда — или мы еще заставим этих безобидных людей попрыгать!

Передавая мне этот разговор, он был страшен — измученный скелет на жалкой кровати в ветхой хижине; сидел он, понурив голову, и изредка на меня поглядывал с видом злобным и торжествующим.

— Вот, что я ему сказал… Я знал, что нужно говорить, — начал он слабым голосом, но скоро воодушевился, подогреваемый яростью. — Мы не намерены были бежать в леса и там блуждать, словно живые скелеты, падая один за другим… Добыча для муравьев, которые принялись бы за нас, не дожидаясь конца! О, нет!

«Вы не заслуживаете лучшей участи», — сказал он.

— А вы чего заслуживаете? — крикнул я ему через речонку, — вы, который только и делаете, что болтаете о своей ответственности, о невинных людях, о проклятом своем долге! Знаете ли вы обо мне больше, чем я знаю о вас? Я пришел сюда за едой. Слышите? За едой, чтобы набить живот. А вы зачем сюда пришли? Что вам было нужно, когда вы сюда явились? Нам от вас ничего не нужно: либо сражайтесь, либо дайте нам возможность вернуться туда, откуда мы пришли…

«Я бы стал теперь с вами сражаться», — сказал он, крутя свои короткие усы.

— А я бы дал вам меня пристрелить. С удовольствием дал бы! — отвечал я. — Не все ли мне равно, где подыхать? Мне все время не везет. Надоело! Но это было бы слишком уж легко. Со мной товарищи, а я, ей-богу, не из таковских, чтобы выпутаться самому, а их оставить в проклятой ловушке.

С минуту он размышлял, а затем пожелал узнать, что такое я сделал («там», сказал он, кивнув головой в сторону реки), и почему сюда попал.

— Разве мы встретились для того, чтобы рассказывать друг другу свою историю? — спросил я. — А ну-ка, начните вы! Нет? Признаться, я никакого желания не имею слушать. Оставьте ее при себе. Я знаю, что она ничуть не лучше моей. Я жил — то же делали и вы, хотя и рассуждаете так, словно вы один из тех, у кого есть крылья, и вы можете не ступать по грязной земле. Да, земля грязная! Крыльев у меня нет. Я здесь потому, что один раз в жизни испугался. Хотите знать чего? Тюрьмы! Вот что меня пугает, и вы можете принять это к сведению, если хотите. Я не спрашиваю, что испугало вас и загнало в эту проклятую дыру, где вы, как будто, недурно нагрели руки. Такова ваша судьба, а мне суждено клянчить, чтобы меня пристрелили или вытолкали отсюда, дав умереть, где мне вздумается…

Его исхудавшее тело дрожало, он был охвачен такой великой торжествующей злобой, что сама смерть, подстерегавшая его в этой хижине, как будто отступила. Призрак его безумного самолюбия поднимался над отрепьями и нищетой, словно над ужасами могилы. Не знаю, много ли он лгал тогда Джиму, лгал мне теперь, лгал себе самому. Самолюбие дьявольски подшучивает над нашей памятью, и необходимо притворство, чтобы оживить подлинную страсть. Стоя под видом нищего у врат иного мира, он давал этому миру пощечину, оплевывал его, сокрушал страшной своей злобой и возмущением, таившимися во всех его мерзостях. Этот авантюрист одолел всех мужчин, женщин, дикарей, торговцев, бродяг, миссионеров, одолел он и Джима.

Я не отнимал у него этого триумфа in artlculo mortis,[19] не лишал этой почти посмертной иллюзии, будто он растоптал всю землю. Пока он хвастался, развиваясь в отвратительной агонии, я невольно вспоминал истории, какие о нем ходили во времена его расцвета, когда в течение года судно джентльмена Брауна вертелось у островка, окаймленного зеленью, где на белом берегу виднелась черная точка — дом миссии; спустясь на берег, джентльмен Браун старался очаровать романтическую женщину, которая не могла ужиться в Меланезии. Мужу ее он казался подающим большие надежды обратиться на путь истинный. Было известно, что бедняга миссионер выражал намерение склонить «капитана Брауна к лучшей жизни».