Прыжок в темноту - [32]

— Ваш сын? — спросила она.

— Племянник.

— Возраст?

— Семнадцать.

— Женщин не приводить, — предупредила она.

В тот момент это было последнее, что заботило меня, но я был польщен тем, что она предполагает такую возможность. Я хотел было сказать: «Не этой ночью, сегодня я устал. Может быть, завтра». Но ироническая нотка, скорее всего, потерялась бы при переводе. Кроме того, хозяйка выглядела очень занятой, и вряд ли имело смысл сейчас дурачиться.

По крутой лестнице, похожей на огромную стремянку, мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату с двуспальной кроватью, ночным столиком с будильником, комодом с зеркалом, креслом, умывальником и еще одним зеркалом. Жалюзи закрывали окно, выходящее во двор позади бистро.

— Туалет? — спросил я.

— В конце коридора.

— И ванная?

— Мыться в общественной бане, — сказала она. — Вниз по улице.

Я кивнул, да и что тут можно ответить. В Германии дотла сожжены синагоги. В Антверпене я был счастлив, имея возможность купаться недалеко от жилья.

Эта комната стала моим домом вплоть до весны 1940 года, когда начали бомбить Бельгию и я был изгнан из страны, потеряв из виду принявшую меня семью и девочку по имени Анни, в которую я влюбился.

5 АНТВЕРПЕН (декабрь 1938 — май 1940)

Мы с дядей нашли друг друга в момент полного одиночества. Мне было непросто находиться рядом с ним, так как грубость моего дяди была легендарной. Однако он был братом моей матери, нас связывали кровные узы, и я воображал, что они немало значат.

В тот первый день, ужиная в столовой, мы обсуждали новости из Германии, беспокоясь о тех, кого мы оставили там. Немного позже, когда мы шли по зябким улицам Антверпена, мы мечтали о спасении наших семей и пытались не впасть в уныние, понимая ничтожно малую возможность этого. Оставшиеся… они всегда находились в центре наших бесед. Я пытался не думать о своем одиночестве и о том, как долго это еще продлится.

— У меня есть планы, — сказал дядя Давид и умолк.

Он не хотел посвящать меня в детали. Мне же показалось, что дядя, как и я, не имея конкретно разработанных идей, просто воображает себе сцены грандиозного воссоединения, полного веселья и слез радости.

— Эти планы, — спросил я, — касаются ли они и моей семьи?

— Поживем — увидим, — отмахнулся он. — Нужно быть осторожным. И готовиться к самому худшему.

Это сильно отличалось от его обычного хвастовства. Мы были подавлены новостями из Германии: вторая ночь огня и уничтожения; еще больше евреев схвачены и высланы в лагеря. Мы опасались, что наши письма домой бесследно исчезнут.

Ночью, в маленькой комнате на улице Ламориниерестраат, раскладывая свои вещи по местам, я заметил, что чего-то недостает… Ах да, моего молитвенника! Я думал, что в Трире, в монастырю, я переложил его из чемодана в портфель, но тут вспомнил, что не сделал этого. Это натолкнуло меня на мысль о необходимости связаться с Хайнцем. А вдруг он открыл чемодан и исследовал содержимое? Как он в этом случае отреагировал на еврейский молитвенник? В Германии такие книги сжигали. Бросил ли он его тоже в огонь или нашу короткую дружбу поставил выше политики? Он был добрым парнем, сказал я себе, и, без сомнения, поступил правильно.

Лежа в кровати, я пытался уснуть. Бистро работало до десяти ночи, и в окно доносились со двора громкие голоса веселых людей, живущих неподалеку, которые вместе с друзьями могли смеяться здесь допоздна. Мои друзья находились в Вене и мечтали о Палестине. Как и Генни. Я беспокоился, спят ли мои сестры этой ночью в безопасном месте. Вскоре внизу к смеху добавилось пение. Моя мать напевала польские мелодии, вышивая свадебные платья юным невестам. Выйдут ли когда-нибудь замуж мои сестры? Песни снизу звучали все громче и разухабистей. Я представил себе группу хулиганов, издевающихся над моей семьей на темных улицах Вены. Тут я почувствовал, что мне предстоит долгая бессонная ночь, но внезапно, как будто спрыгнув с утеса, погрузился в глубокий сон и беспробудно проспал до утра.

Утром я отправился на почту и там сделал сногсшибательное открытие: все вывески были не только на фламандском и французском языках, но и на идише. Я был потрясен. В Германии и Австрии тех, кто говорил на идише, выгоняли из домов. Здесь, в стране, где евреи составляли лишь малую часть населения, идиш являлся одним из официальных языков. Об этом, подумал я, нужно тотчас же сообщить маме.

Почтамт находился на Пеликаанстраат, напротив вокзала. Этим тихим ноябрьским утром я шел по улицам, рассматривая все вокруг. Антверпен был достаточно большим и богатым городом, где почти не было заметно примет надвигающейся войны. Повсюду были ювелирные магазины со сверкающими в витринах бриллиантами. Я миновал готический кафедральный собор и музей великого мастера Питера Пауля Рубенса. Знак указывал дорогу к близлежащему зоопарку. Я шел по улице Мейр, главной артерии города; вдоль тротуаров тянулись клумбы с цветами, вокруг было много кафе. Я вспомнил кафе в Люксембурге и инстинктивно нащупал в кармане удостоверение личности, выданное мне в Эзра-бюро.

Потом я вернулся в свою комнату и написал письмо родным. Я писал, что Антверпен напоминает мне Иерусалим — такое большое впечатление произвели на меня вывески на идише и то, что у меня была здесь своя комната. Пусть небольшая, она служила мне убежищем. На некоторое время я мог прекратить свой бег.