Я не стал их рассматривать, ведь я и так хорошо знал, что написано на ленте. Вместо этого взглядом отыскал круглую, как бильярдный шар, голову, высунувшуюся из спального мешка. Голубые глаза невинно смотрели то на меня, то на батончик. Да, Валера мог быть доволен — эксперимент прошел успешно. Загадки планеты больше не существовало даже для такого, как я. Все стало на свои места: заводы, города, горбатые обезьяны, карлики с морщинистыми лицами… Я вспомнил, как он удивленно спросил меня: «Ты имеешь в виду карликов?» Интересно было бы узнать, давно ли он заподозрил истину?
— Ты, наверное, очень ярко представил себе эскимо, — проговорил Валера. — Поэтому они так четко воспроизвели его.
— Так и это, выходит, моя заслуга? — с деланной радостью поинтересовался я, и он отвел взгляд.
Одним я мог быть доволен: все же Валера недооценивал меня, не подозревал, что я уже давно знаю, кто из нас на самом деле главный и кто кем руководит.
— Карлики — это их дети? — спросил я, нисколько не стесняясь спрашивать у него.
— Может быть, животные, которых они приручают и помогают им стать разумными… — протянул он, продолжая давнюю игру и предоставляя мне возможность вынести категорическое и «окончательное» суждение.
— Вот придурок! — сказал я. — Здоровенный космический придурок!
— Ты так думаешь?
— Да это я о себе! — закричал я. — Ты-то наверняка понял все уже давно… Или хотя бы подозревал…
— Два здоровенных космических придурка! — весело подхватил Валера и залился своим взвизгивающим смехом.
— Не присоединяйся, не выйдет! — сказал я, думая о том, почему воспринимал цивилизацию так искаженно. «Трудно сознаться даже себе, — думал я, — что «обезьяны» казались животными только по одной-единственной причине. Но кто же мы такие и чего стоим, если этой причины достаточно, чтобы принимать разумных за обычных животных?»
— Ладно, ладно, извинимся перед ними — и все дела, — как ни в чем не бывало произнес Валера.
— Дело не в них, а в нас, — сказал я. — Только в нас… Синее солнце всходило над планетой, и светлые тени бежали от его лучей…
Мы преследовали их по пятам. Отступление противника уже давно превратилось в паническое бегство. Это была война ядов и газов, и счет в ней шел на миллионы и миллиарды жертв. Трупы вражеских воинов в белых и оранжевых одеждах валялись по обочинам скользких синих дорог и берегам красных пульсирующих рек и каналов, наполненных вязкой жидкостью. Они лежали в разных позах — вытянутые и скрючившиеся, ссохшиеся или раздутые, не пробуждая во мне былой ненависти. Угасла месть, вспыхнувшая, когда они убили лучшего моего друга — Умара, которого мы все называли Ученым. Он был таким добрым, что в его доброту сразу не верилось. Она казалась маской, скрывающей что-то иное, более привычное. До войны он не успел стать настоящим ученым, он только начинал свой жизненный путь.
Умар рассказывал мне, что неутолимое любопытство овладело им с детства. Он все хотел знать: почему зажигаются звезды, зачем светят оранжевые и фиолетовые солнца, как произошел мир, для чего появились мы и в чем состоит наше предназначение? Одним словом: как, где, куда, откуда? К каждой вещи и явлению он подходил с этими вопросами-мерками. Приобретая какое-нибудь знание, он тут же начинал сомневаться в его достоверности и принимался за проверку.
Наш командир недолюбливал его и считал плохим солдатом. В чем-то я вынужден был соглашаться с его оценками. Но я полагал, что если бы Ученого назначить в штаб дешифровщиком или кодировщиком, он был бы на своем месте.
Каждый из нас на что-то годен. Важно лишь найти надлежащее место, и вы увидите вместо вялого или ленивого, нерадивого или беспомощного ползуна — идеального работника. Но место солдата было, конечно, не для Ученого. И когда вражеский воин вымолвил «пощади», Умар смалодушничал и отвел оружие. Последовал смертельный удар, моего друга не стало.
Мы жестоко отомстили врагам. Гнали их без передышки до гряды Опадающих Холмов. А на привале, назначая меня командиром отделения, взводный сказал:
— Представляю тебя к награде, Стаф Золотистый (враги называли меня желтолицым, друзья — золотистым). Ты поработал сегодня на славу.
— Мстил за друга, — ответил я.
— Значит, и он сгодился на что-то.
Мне почудилась насмешка, и я схватился за ядовитый кинжал:
— Уважаю тебя, командир, но еще одно слово…
— Не горячись, Стаф. Я не хотел обидеть ни его, уже растворенного, ни тебя. Я не утверждаю, что он жил никчемной жизнью. Но в нашем деле он был бесполезен. Если уж ты солдат, то ни к чему тебе все эти сантименты и заумь.
— Он искал ответы на свои вопросы. Он привык думать в любых ситуациях. Он не умел не думать, — уже остывая, проговорил я.
— Вот, вот… А в нашем деле много думать вредно. Не успеешь задуматься, как получишь смертельный заряд кислоты. Ну, скажи, Стаф, зачем нам, солдатам, знать — что, где, откуда? Нам предстоит захватить эти просторы, чтобы расселить на них миллионы наших голодных сородичей и обеспечить им место для жизни. Пока мы не решили этот простейший вопрос, никто из представителей нашего народа не сможет ответить на вопросы посложнее. Так что давай не гоношиться. Завоюем место для умников. Может быть, они все-таки поймут, кому надо спасибо сказать.
