Прыгалка - [19]

У входа в крохотную кафешку «Шаланда» стояли четверо мужчин в рыбачьих вязаных безрукавках. Обсуждали, недавнюю пальбу. Марко тормознул рядом с ними:

— Вы не знаете, зачем эти идиоты палили?

В Фонарях не считалось невежливым, если хлопец вмешивается во взрослую беседу. Спрашивает человек — надо ответить:

— Они передали флажным сводом через радио маяка, что это, мол, предупреждение. Ответ па… как это… на оскорбительные выпады местного населения…

— А… какие выпады?

«Ох, неужели и, правда, из-за моего плевка?»

— А хрен их знает, психованных… — сказал пожилой рыбак с белой щетиной.

На почте было безлюдно и пахло пеньковым шпагатом. Знакомая заведующая тётя Тамара сказала:

— Носитесь по улицам, когда с моря стрельба. Нет на вас угомона…

— Это из-за меня стрельба. Я в них плюнул, а они в ответ…

— Мели, Емеля, что восемь дней в неделе… Ну, что у тебя?

— Письмо отправить. Вот…

Тётя Тамара взяла двойную открытку. Не задала вопросов. Работникам почты не положено проявлять лишний интерес к чужой переписке. Только сказала:

— Вложи в настоящий конверт. А то здесь марка нюшкина, придерутся где-нибудь…

— У меня на конверт денег нет.

— Потом отдашь… Вот, пиши…

Марко старательно вывел адрес на белом конверте с имперской маркой (портрет регента), сунул в него открытку матроса Володи. Заклеил клапан языком. Тётя Тамара бросила письмо в мешок с печатью. Марко крутнулся на пятке.

— Добро вашей хате!

И выскочил в солнечный день. В такой, где, казалось бы, никогда не должно быть никакой стрельбы.

«СТОЙ-ЗАМРИ!..»

С Баркасного переулка Марко повернул к себе на Маячную.

Маячная улица была прямая, с рядами высоченных острых тополей. Между тополями, далеко в синеве залива, был виден маяк — тот, что на конце Тарханайской косы. Красно-белый, похожий на праздничную свечку… В нынешнее блокадное время маяк не включался («Полковник Дума» пригрозил разнести его в пыль). Но смотритель маяка дед Казимир и его жена бабка Лизавета продолжали жить там. Сказали: «Это наша служба, здесь и помрём…» С крейсера попытались высадить на маяк своих людей, но их попёр подвернувшийся к месту патруль международных сил.

В середине квартала торчала водопроводная колонка. У колонки была натоптана кремнистая площадка с редкими травинками. На площадке Марко увидел знакомых ребят. Ближе всех находился пятиклассник Фимка Левада по прозвищу Кранец.

То есть не находился он, а на всех парах мчался от ребят в сторону Марко. Видать, что-то опять с ним произошло.

Кранец был круглощёкий и грузноватый. Никакой, конечно, не бегун и не прыгун. Отсюда и прозвище. Известно, что кранцами называют набитые ветошью мешки или плетёные из троса груши, которые при швартовке спускают между бортом и причалом.

Правда, «Кранец» — это была лишь половинка прозвища. А полное Кранец-Померанец.

У кранцев не бывает широченных розовых ушей, а у Фимки были. Такие, что буквально полоскали на ветру. Одноклассница Марко — язвительная Мирослава Тотойко (попросту Славка) — однажды сказала, что уши Левады в точности как полыхающие цветы померанца. Никто в Фонарях (и сама Славка тоже) этих цветов не видели и не знали, какой они раскраски и формы. Но прозвище приклеилось, потому что очень уж в рифму.

Кранец слегка пообижался, а потом привык.

Он был неудачник. Чаще других падал с деревьев и заборов, ухитрялся каждый год наступать на ядовитую рыбку «дракончика», то и дело рвал штаны среди береговых камней и попадался на неумелом вранье. А расплачивался ушами… Родители всегда были заняты — отец в рыбачьем экипаже, мать в киоске на поселковом рынке. Дома хозяйничала похожая на высохшую акацию мамкина сестра — тётка Ганна. Как пронюхает, что племянник в чем-то виноват — хвать за оба уха костяными пальцами.

— Ой, ну чего ты опять! Я же ничего… Я нечаянно… Ой, ну больно же! А-а-а!..

— А вот и славно, что больно… Для того и дерут. Для ума-разума…

Это разносилось по улице из открытых окошек.

После воспитательной процедуры уши Кранца становились очень тонкими и прозрачными. Казалось, что сквозь них можно смотреть на солнце, как сквозь алую полиэтиленовую плёнку (солнце при этом выглядело спелым помидором).

Кранцу сочувствовали. Но порой и досада брала от его неуклюжести. И если собирали футбольную команду, Фимку старались записать в запасные, а когда на лодке отправлялись рыбачить в ближнем лимане, сажали вперёдсмотрящим на носу («А то, как в прошлый раз: взял весло — и пополам… Ну и что же, что в камнях застряло? Ни у кого не застревает, а у тебя…»).

При вылазках в соседские сады Кранец-Померанец попадался чаще других.

«А ну, стой!.. Ишь какие ухи удобные, как ручки чемодана…»

А дальше — по известному порядку:

— Ну, а теперь неси, что следует, раз попался…

И бредёт несчастный Померанец в дальний край сада, наматывает на ладонь лопуховый лист, дёргает от забора крапивный стебель и, тяжко дыша, несёт хозяйке. Казалось бы, когда отпустили и следом не идут, можно и рвануть через плетень, большой ловкости не надо. Но… будешь «хихила». Есть с давних времён в Фонарях закон: лазаешь по садам — лазай на здоровье, но если угодил в лапы хозяину и в первый момент вырваться не сумел — не дёргайся больше. Теперь ты пленник, пока не получишь но заслугам. Это как правила игры, в которой жульничать запрещено. Иначе: