Пряжа Пенелопы - [40]

Клитемнестра, убегая из дворца, перерезала горло Кассандре, царевне Трои. Кассандра не сопротивлялась. Спустя год после того, как Агамемнон затащил ее за волосы к себе в постель и лез языком ей в рот, держа за горло, она поняла, что крики ничего не изменят. Спустя два года даже он сам поверил, что ее молчание – это некий знак согласия, и придумывал истории, в которых она была счастлива, что принадлежит ему. Когда, спустя семь лет, Клитемнестра убила ее, Кассандра бросила говорить вовсе, зная, что никто не поверит ей и всем будет наплевать. Так умерла пророчица Трои, игрушка богов и людей.

– Если закрыть гавани, будет худо, – размышляет Медон в мрачной многозначительной тишине. – Мы ведь торговцы и больше никто.

– Ты уже отправил вести на север?

– Гонец отплывает с вечерним приливом.

– Может, ему стоит сначала заехать на Закинф?

– Зачем? – Медон впивается ей в глаза подозрительным взглядом. – Ветер сейчас не попутный, это только затянет его поездку.

– Но с Закинфа постоянно уходят корабли в западные колонии, к тому же, если бы она была на севере, разве мы не узнали бы?

Медон суживает глаза, словно жмурится от злого солнца. Мгновение он гадает, кому верить: девочке, которую знал, или царице, которая стоит перед ним. Он выбирает. Он раскаивается.

– Хорошо. Пусть сначала отправится на юг. Может быть, нам повезет. Возможно, Клитемнестра вовсе не на Итаке, – выдыхает он, и по его голосу понятно, что он не верит в это ни на грош.

Пенелопа научилась прятать лицо от взгляда мужчин, но Медон хорошо изучил ее молчание, поэтому поднимает голову и резко спрашивает:

– Что? Что такое?

– Я нашла перстень. В Фенере.

– Что ты делала в Фенере?

– Работала царицей! Любой царь отправился бы туда и сказал героическую речь про отмщение, кровь и всякое такое. Мне нужно делать так. Мне нужно… Там под скалами был труп, человек по имени Гиллас, контрабандист. Ты веришь в то, что это иллирийцы грабят наши берега?

– Нет. А ты?

Пенелопа поджимает губы, склонив голову набок и оценивая этого человека, которого она знает почти всю свою взрослую жизнь и которому она все же не может доверять, пока не доиграна эта игра, точно так же как никогда не сможет доверять никакому мужчине.

– Нет, я думаю, это греки, переодетые в варваров. Наверное, кто-то из женихов платит им, пытаясь вынудить меня к браку. Выходи замуж – или будь проклята. Храбрый ход. Безрассудный, но храбрый.

В ее словах даже нечто вроде восхищения. Гектор тоже восхищался Ахиллесом до самого конца.

– А ты знаешь который?

– У меня есть подозрения. Но, кто бы ни были эти разбойники и кем бы ни были подосланы, им нужны рабы, а не трупы. Этот Гиллас – ему не пробили мечом сердце, не вспороли грудь. Была одна ножевая рана вот тут. – Она прикасается к верхней части горла, там, где к шее примыкает челюсть, такое странное место для прикосновения, она даже удивленно вздрагивает. – Маленькое лезвие, нечто вроде…

…Того, что могла бы прятать на теле царица; та, которая боится, что ее обесчестят, и не уверена, что эринии ответят, если она будет взывать к ним. Говорить такое вслух неразумно, даже перед таким достойным человеком, как Медон.

– Хотела бы я знать, как близко надо подойти, чтобы убить человека таким образом? – Она поднимается, оценивая расстояние между собой и Медоном. Старый советник отступает на шаг, даже не осознавая этого. – Либо ты издали видишь, что тебя идут убивать, но тебе некуда бежать, ты прижат к стенке, бессильный и замерший, как заяц перед волком… либо убийца так близко, что ты даже не видишь ножа и ничего не подозреваешь до того самого мига, как оказывается, что железка в горле мешает тебе дышать.

– Я понятия не имел, что ты так много знаешь о смерти, – бормочет Медон, и на миг он ошарашен, поняв, что девочка-царица при дворе Одиссея становилась взрослой женщиной под влиянием неких сил, которые он не до конца понимает.

– Я очень мало знаю об убийствах, – отвечает она, пожав плечами. – Это дело мужчин. Но ведь именно женщины обряжают трупы убитых и причитают над ними, правда?

Жена Медона умерла, когда у нее в груди образовалась черная опухоль. Пока была жива, она не позволяла ему отвести в сторону ткань, которая стягивала этот скорбный сгусток боли, а когда умерла, женщины унесли ее на кладбище. Медон облизывает губы, отводит внутренний взор.

– Ты говорила про перстень.

– Ах да. Он был спрятан у Гилласа. Золотой, с царской печатью. Печатью Агамемнона.

– У контрабандиста?

– У мертвого контрабандиста. Это меня больше всего беспокоит. Живой контрабандист, вероятно, получил этот увесистый перстень в уплату за свои услуги, то есть, надо надеяться, за то, чтобы увезти мою двоюродную сестру как можно дальше от Итаки. А вот мертвый контрабандист, у которого все еще при себе очень узнаваемый перстень, который он не успел переплавить… Значит, он не успел предоставить свои услуги.

– Ты думаешь, перстень дала ему Клитемнестра?

– Думаю, да, чтобы оплатить перевозку. Но если он погиб и погиб на Итаке, то встает вопрос, состоялась ли эта перевозка.

Они погружаются в тревожное молчание, размышляя над этим. Наконец, глядя куда-то в пространство или скорее в собственные дурные мысли Медон бурчит: