Prudentia - [29]

Гримберт находил, что Леодегарий похож на сервуса, человека, на которого Святой Престол наложил Печать Покаяния, вырезав половину нейронных связей в мозгу и превратив до конца жизни в жалкий биологический автомат, способный лишь к простейшим действиям. Но в мире нет ни одного сервуса, наделенного графским титулом. Скорее, Леодегарий был человеком, слишком много времени проведшим в мире своих фантазий. Или неспособным найти из него выход.

Меньше всего на свете Гримберту хотелось бы оказаться в этом мире или посмотреть на него со стороны. Три года назад из графского дворца сбежала девушка, взятая туда накануне горничной. В обслуге каждого замка содержится множество горничных, вне зависимости от количества зал, преимущественно молодых и симпатичных – в империи это никогда не считалось предосудительным. Но эта девушка выглядела так, будто заглянула в ад – и провела там достаточно много времени, чтобы полностью рехнуться. Поседевшая за одну ночь, лязгающая зубами, дрожащая, точно после тяжелой контузии, она чудом добралась до городской церкви. Шпионы не смогли передать, о чем она говорила с отцом-исповедником, но Гримберту стало известно, что на следующий день епископ Вьеннский пришел в такую ярость, что вознамерился отлучить Леодегария от лона церкви и сквернословил, как пьяный ландскнехт.

Дело удалось замять лишь папскому нунцию, спешно прибывшему из Аахена. Закончилось все мирно – казначей графа пожертвовал епископату три тысячи золотых флоринов, а сбежавшая девушка скоропостижно скончалась от какой-то запущенной нейронной болезни. Как бы то ни было, Гримберт испытывал непреодолимое отвращение, встречаясь взглядом с безмятежными глазами графа Вьенна. В их полупрозрачной оболочке плавало нечто, к чему подсознательно не хотелось прикасаться.

Гримберт размышлял о том, как распалить посильнее поутихшую было свару между Теодориком и Герардом, но вдруг почувствовал, как смолк шепот среди рыцарей. Будто все слова и мысли в одночасье выдуло из шатра невесть как забравшимся внутрь ветром. Оттого в наступившей тишине он отчетливо услышал звонкий голос герольда:

– Его светлость императорский сенешаль, герцог Гиенньский Алафрид.

И сразу вслед за этим:

– Его сиятельство Лаубер, граф Женевский.

* * *

Герцог прошествовал к возвышению, высоко подняв голову, рыцари расступались перед ним, как глина, размываемая стремительным ручьем. Гримберту даже показалось, что если бы кто-то из них замешкался, его снесло бы в сторону еще до того, как он коснулся бы богато расшитого бархатного камзола, столько в невысокой фигуре его светлости императорского сенешаля было энергии.

Вместе с ним зашел и граф Лаубер – Гримберта неприятно удивило то, что держится он не за герцогом, как полагалось по протоколу, а по правую руку от него, лишь немного отстав, почти по-приятельски. Но сейчас он не собирался на это отвлекаться.

Алафрид поднялся на свое возвышение и остановился, молча разглядывая собравшихся в шатре рыцарей, баронов и графов. Человеческое море, взволновавшееся было и забурлившее с его приходом, стало быстро стихать под этим взглядом, и даже голодное ворчание раубриттеров сделалось как будто тише.

Иногда Гримберт задумывался, сколько же лет по воле Господа прожил в мире Алафрид, и каждый раз приходил к мысли, что выяснить это невозможно. На вид ему можно было бы дать сорок пять – возраст прихода мудрости, когда мужчина, подобно клинку, остуженному в ледяной воде, окончательно избавляется от юношеского жара, обретая взамен холодную острую силу истинного ума.

Спокойное волевое лицо грубых черт, брызги серебра в густых волосах, высокий и мощный, как бронеплита, лоб и выступающий тараном подбородок, скрытый короткой бородой, – Гримберт не знал, что за лекари творили личину господина королевского сенешаля, но знал, что они создали настоящее чудо. Сколько надо колдовать над плотью, используя секретные технологии Святого Престола и еретические инкунабулы[33], чтобы сосредоточить в одном лице властность строгого отца, кроткое смирение пастыря, уверенность мудреца и ярость воина?

Гримберт полагал, что никогда этого не узнает, даже если наводнит своими шпионами столичный Аахен, как не узнает и истинного возраста сенешаля. Есть тайны, которые империя хранит в самом дальнем сундуке, и каждый, кто излишне близко протянет к нему руки, может мгновенно их лишиться – как тот мальчишка, что испачкал «Тура» нынче утром. Не потому, что империя зла или стыдлива. Империя, как и всякий большой механизм, совершенно бездушна. Однако ей свойственен инстинкт самосохранения, чудовищно сложный, разбитый на сотни и тысячи частей и автономных механизмов, многие из которых за древностью лет превратились в бесполезную архаику.

Чтобы понять все тонкости ее внутреннего устройства, надо обладать памятью мемория и умом совершенной вычислительной машины. А еще – смелостью дикого тура. Потому что эта безмозглая, древняя, невероятно сложная и столь же примитивная машина может раздробить тебя мимоходом в любой момент, практически этого не заметив.

Алафрид не стал садиться в предназначенное для него кресло с богатой резной спинкой. Он прошелся по возвышению, расправив плечи и глядя вниз – точно воин по крепостной стене. Движения у него были степенные и уверенные, не размягченные ни возрастом, ни властью, ни вином.