Прозрение. Спроси себя - [36]

«Что ему тут изучать?» — подумал Дмитрий Николаевич. Он полистал страницы, наткнулся на отмеченную фразу:

«Человеческая личность даже на пути своего нормального развития обыкновенно претерпевает коренные изменения…»

Еще одна страница с подчеркнутыми строчками:

«В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в различных индивидуумах, которые можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу».

Дмитрий Николаевич задумался.

Ему теперь часто слышался настойчивый вкрадчивый голос: чего ты ждешь? Зачем бессмысленно терзаешь себя? Уйди, уйди сам…

Дмитрий Николаевич не знал, хватит ли у него на это сил. Поймут ли его Елена и Марина? Простят ли?

Ближе к ночи, когда взошла луна, Дмитрий Николаевич и Останин сидели на берегу. Неярко горел костер, еле-еле освещая их лица.

Огонь отражался в темной воде: цепочка бликов уплывала по течению и все не могла уплыть.

Дмитрий Николаевич спросил:

— Андрей, ты от меня ничего не скрываешь?

— Скрываю, — с готовностью подтвердил Останин.

— Что?

— Небольшое открытие. Ты псих, Митя.

— Это еще надо доказать.

— Ты все равно не поверишь, — усмехнулся Останин.

— А все-таки? — прищурился Дмитрий Николаевич. — Человек, тайком изучающий труды Ганнушкина, мог бы найти аргументацию.

— Увидел-таки! Дознался! — воскликнул Останин. — Жалею, что не довелось раньше прочесть эту книгу. Честное слово, было бы полезно. Я ведь тоже теперь живу надеждой… Вот и удобряю ее научной мыслью. Митенька, ничего мы про самих себя не знаем. Ничего!

Вокруг было тихо, только вода поплескивала, качая отражение огня.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

У Федора Крапивки появился долгожданный билет домой. Поезд уйдет только в седьмом часу вечера, а Федор проснулся ни свет ни заря и маялся в беспокойных думах о завтрашнем дне.

Все так складывалось, что придется начинать с нуля и снова искать свое место в жизни.

Федор смутно представлял, по каким дорогам поведет его судьба. Устоявшаяся жизнь в доме инвалидов исподволь подтачивала, расслабляла волю, делала его пассивным. Он привык к поводырям.

Теперь, расставаясь с двадцатилетним слепым укладом бытия, Федор чувствовал, что не сможет сделать первые самостоятельные шаги. Он пугался зрячего одиночества.

Обретя опять бесценный для каждого человека дар, он не чувствовал в себе жажды выиграть поединок с будущим. Была тому веская причина. Федор знал ее, но не мог с ней свыкнуться и пребывал в подавленном состоянии: окажись избавителем другой врач, не Ярцев — радость прозрения не омрачилась бы такой безнадежной тоской.

Федор метался в раздумьях, не находя сил и понимания, как жить дальше.

С той поры, как прошла операция и он ненасытно смотрел на окружающий мир, Федор ни разу не подходил к зеркалу. Его не интересовало свое обличье. Горькая память хранила лицо фронтовика, увиденное в разбитом зеркальце за два дня до рокового ранения.

Вчера, после того как ему принесли железнодорожный билет, Федор зашел подстричься. Усевшись в кресло, он застыл, увидя чужое, вытянутое, худое лицо. На морщинистом горле резко проступал кадык.

«Поутюжила жизнь… — подумал Крапивка. — Себя самого узнать не можешь. А в нем через тридцать пять лет с ходу узнал Ваньку Проклова… Почему так случилось? И главное-то — не поймешь, к добру или худу случилось. Тут со своей жизнью не знаешь, как совладать, дак еще ярцевская поперек дороги легла. Спуталось все. Не к добру, не к добру… И зачем он мне признался?»

В последние дни Федор страдал от щемящей боли в затылке, но терпеливо переносил ее, боясь пожаловаться врачу. Он сторонился людей, часами просиживал в дальних пустых коридорах, чтобы не встретиться ни с Ярцевым, ни с тетей Дуней, ни с Лидией Петровной.

После обеда он спустился в канцелярию и получил документы. В палату не стал подниматься на лифте — там всегда было многолюдно, а пошел по дальней лестнице.

Собрав в чемоданчик пожитки, облегченно вздохнул.

— Поеду…

В коридоре было пусто. Он заспешил к лестнице, и, надо ж случиться, навстречу ему попалась тетя Дуня. Он робко остановился, сказал:

— Уезжаю. Спасибо…

Тетя Дуня хотела пройти мимо, но все-таки задержалась.

— Желаю тебе хорошей жизни. Авось научишься ценить добро. — Она помолчала и добавила: — Только Ярцева я тебе не прощу… Слышишь?

— Ни в чем я не виноват, — отозвался Федор. — В милицию не бегал.

— Без нее шуму хватало.

— Вот уеду — и смолкнет.

— Легко беду забываешь.

— Зря вы… Оттого и страдаю, что память цепкая. Мне от нее покою нет. Изнутри жжет.

— Шагай, шагай! К чему все заново перемалывать…

Лицо Федора вспыхнуло багровыми пятнами. Он растерянно потоптался и побрел к лестнице.

Уже в поезде, когда мимо окон поплыли дачные поселки, Федор порадовался, что вырвался наконец из больницы. И какая-то разом возникшая сила не дала ему лечь и забыться в долгом сне, а приковала к окну, за которым была жизнь. Он не видел ее двадцать один год.

Молва о возвращении Крапивки тотчас облетела весь дом. В комнату, где он жил, набилось много народу.