— Все нормально. Отделяемого не было, — доложила Лидия Петровна.
Дмитрий Николаевич заметил странный взгляд Крапивки и уловил легкое дрожание рук.
— Ну, ну, не волнуйтесь.
Крапивка сел на стул, откинул голову.
Дмитрий Николаевич склонился и, нажав пальцем на его веко, спросил:
— Больно?
— Нет.
— Откройте глаза. Закройте. Еще раз откройте. — Он снова надавил на веко. — Больно?
— Нет.
— Что-то вы хмурый сегодня, Федор Назарович. Радоваться надо. Все хорошо.
Крапивка встал, глубоко вздохнул и молча направился к двери. Вдруг остановился. Потом, как бы преодолев оцепенение, нерешительно повернулся и шаркающими шагами, которыми привык ходить за годы слепоты, подошел к профессору.
— Что с вами? — спросил Дмитрий Николаевич.
— Домой отпускаете? — произнес Крапивка.
— Да, домой. Мы сделали все, что могли…
Крапивка молчал. И только взгляд выдавал его смятение.
Дмитрий Николаевич подумал, что Крапивка остро переживает свое одиночество и сейчас его охватил страх перед началом новой жизни.
— Нельзя падать духом… Вам помогут, Федор Назарович, вы ветеран войны. Не оставят без внимания. И мы письмо напишем. Будем просить…
— Спасибо… Спасибо… — перебил Крапивка. — Я, конечно, благодарю за все. А вот смотрю на вас… Очень вы лицом похожи на одного человека. Ну, просто вылитый он… Вот напасть какая…
— С прозревшими это бывает, — улыбнулся Дмитрий Николаевич. — Один во мне родного брата признал. Помните, Лидия Петровна?
— Помню. Потом сам смеялся.
— Но я-то не ошибаюсь. Я того Проклова и слепой видел. На всю жизнь запомнил. И теперь на вас смотрю, даже страшно. Вылитый Иван Проклов.
Дмитрий Николаевич замер. Было почти физическое ощущение удара. На какой-то миг все окружающее как бы погасло, провалилось во тьму. Откуда-то издалека донесся голос Лидии Петровны:
— Кто же этот Иван Проклов?
— Бандит… Отца и мать моих убил…
— Что вы плетете, стыдно слушать! — возмутилась Лидия Петровна.
— Вылитый Проклов, — зло произнес Крапивка. — А вот фамилия почему-то другая…
Кабинет Дмитрия Николаевича глядел большими зеркальными окнами на тихий скверик с фонтанчиком.
И всякий раз, ощутив усталость, Дмитрий Николаевич подходил к широкому подоконнику и, облокотившись, разглядывал скверик, где молоденькие мамы выстраивали вокруг фонтана детские коляски.
Дмитрий Николаевич мысленно усаживал среди них Марину, а в коляске — будущую свою гордость — внука. При этом он суеверно трижды постукивал по дереву, чтобы мечта сбылась.
Сейчас же, почти выбежав из палаты, Дмитрий Николаевич бесцельно и долго плутал по длинным коридорам больницы, прежде чем пришел в просвеченный солнцем кабинет. Вопреки давней привычке он не раскрыл окно, а наглухо зашторил его.
Комната погрузилась в серую темноту; померкло круглое зеркало, висевшее над умывальником, но Дмитрий Николаевич все-таки заметил горячечный блеск своих запавших глаз, окаймленных синеватыми полукружьями.
Он сидел, прижавшись к спинке кресла, разглядывая одинокий блик, дрожавший на стене.
«Откуда он? Почему это пятно света тоже кажется страшным? — подумал Дмитрий Николаевич. — Неужели тем, что похоже на крест?..»
Всем своим существом он сознавал, что случилось непоправимое. Время, отсчитав долгий срок, отбросило его в прошлое. И сделало это глазами слепца Крапивки, которому он вернул зрение.
Все, что давным-давно затерялось в тайниках давних лет и, казалось, навсегда исключало воскрешение Ивана Проклова, обернулось катастрофой для Дмитрия Ярцева.
«Что делать?.. Что делать?» — с тупой навязчивостью твердил Дмитрий Николаевич. Голос отчаяния безответно пропадал в душной темноте кабинета, на белой двери которого висела табличка:
«Доктор медицинских наук профессор Д. Н. Ярцев».
Сколько суждено ей висеть?
Ректор института любил повторять студентам — будущим хирургам: «Мы часто говорим: человек — кузнец своего счастья. Не забывайте: он же и кузнец своего несчастья. Сотворите свою судьбу».
Спустя много лет они встретились на симпозиуме медицинских работников, и ректор не скрывал радости, говоря об успехах застенчивого студента Мити Ярцева, которым теперь по праву гордится институт.
Что бы он сказал теперь?
Судьба дала Дмитрию Николаевичу большую отсрочку. И только сейчас, там, в тридцать второй палате на четвертом этаже, эта отсрочка была аннулирована. А ведь он верил, что она дана ему навсегда.
Дмитрий Николаевич вдруг вспомнил, что сегодня предстоит операция. «А если я не смогу? Даже пальцы не гнутся. Почему я должен? Нет профессора Ярцева. Слышите, нет…» Дмитрий Николаевич вновь увидел палату, а в ней Крапивку, услышал его слова: «Иван Проклов… Бандит… Отца и мать моих убил». «А при чем здесь Проклов? Ждут профессора Ярцева… Люди доверяют ему свои жизни. Ему… Значит, он есть. Есть. Просто я сейчас не могу, немеют руки. Не видят глаза. Слышите! Кому позвонить? Кому объяснить?» Дмитрий Николаевич рванул узел галстука…
Вдруг возникло туманное, хмурое фронтовое утро, когда мимо медсанбатовской палатки провели дезертира с кошачьими глазами, в расстегнутой гимнастерке без ремня и погон и рядом, в прилеске, расстреляли. За минуту до смерти дезертир хрипло, истошно заголосил: «Мама!..»
