Прозрачные леса под Люксембургом - [82]

Он думал об этом часто, понимая, что давно не в состоянии отделить одно от другого и избавиться от чувства непроизвольной вины перед теми, кто оставался там. В какой бы неправедной войне они ни участвовали.

Он был счастлив там. Он впервые был счастлив здесь. И сейчас, думая о предстоящей войне, он был уверен, что для него – единственного на десятки тысяч среднестатистических граждан продуваемого весенним слякотным ветром у парапета Москвы-реки, судьба сделает исключение. Он, никогда не веривший ни в бога, ни в дьявола, верил в любовь как в высшую, наконец дарованную ему справедливость. И, веря в справедливость и молясь на нее, он хотел только одного: не быть убитым.

Сейчас в нем не было страха. Ни перед чем.

…Переправляя отряды моджахедов в район Камсурга, «духи» не могли не учитывать того, что рано или поздно разведка противника обнаружит переправу и базовый лагерь боевиков. Располагая разветвленной сетью агентуры и возможностью скрытого визуального наблюдения в местах сосредоточения пограничных частей и вертолетных площадок, моджахеды определяли цель, численность, вооружение и приблизительный маршрут следования групп.

В дальнейшем, используя новейшее радиотехническое оборудование, они без труда выходили на закрытую волну десантно-штурмовых групп и в зависимости от обстоятельств принимали решение: вступать в огневой контакт из засады или отвести свои мобильные отряды на заранее подготовленные позиции.

И хотя за все время пути группа Истратова ни разу не вышла в эфир, соблюдая режим полного радиомолчания, они ее вычислили.

За несколько дней до переброски многочисленных подразделений моджахедов из Камсурга в глубь Таджикистана на пути вероятного продвижения противника было оборудовано несколько хорошо замаскированных «секретов» – в сложившейся обстановке, с учетом наличия у российской стороны авиации и дальнобойной артиллерии, «духи» не могли допустить срыва столь долго и тщательно разрабатываемой операции.

Три моджахеда лежали в камнях с ночи. Старший, лет сорока, с черным, дубленым испепеляющим южным солнцем лицом, и двое молодых, больше с юношеским пушком, чем с бородами, суетливых, готовых к любому безрассудству…

Во время афганской войны они были еще детьми, и потому в этой новой схватке с «неверными» им очень хотелось отличиться, покрыть себя неувядаемой славой, и теперь, первым обнаружив группу Истратова, один из них, не дожидаясь решения старшего, непроизвольно потянулся за подсумком, в котором лежали выстрелы к гранатомету, и расстегнул его…

Заметив это движение, старший что-то гортанным шепотом выкрикнул на фарси, замахнулся на молодого рукой и, отодвинув его в сторону, занял позицию среди камней.

Мимо него по узкой горной тропе усталым, сбивчивым шагом шла группа пограничников. Беззвучно пересчитывая людей губами, отмечая про себя количество вооружения, он неожиданно подумал о том, сколько раз, держа палец на спусковом крючке, ему приходилось смотреть в спины русских солдат. Сколько раз приходилось стрелять в эти заведомо обреченные спины, и почти никогда – в лицо…

Сейчас, глядя вслед уходящей группе, понимая, что, скорее всего, именно она вырезала пост у Шурупдары, в нем, как ни странно, не было чувства отмщения. Пятнадцать лет опустошающей военной работы сделали свое – ему больше не хотелось убивать.

И хотя он сознавал, что за него это сделают другие, и Аллах в эти минуты отвернулся от него, он впервые был рад тому, что не примет участия в предстоящей расправе.

И когда последний, замыкающий боец отдалился метров на триста от поста наблюдения, он включил рацию и, выйдя по закрытой связи на базу, устало и отрешенно произнес в эфир:

– «Устод», «Устод», я «Пахловон». Как слышишь меня? Прием.

– «Пахловон», я «Устод». Слышу тебя хорошо. Прием.

– Через меня прошли тридцать «зеленых»[12]. У них тридцать АК, три пулемета Калашникова, четыре РПГ-7[13], двенадцать «мух», три «шмеля»[14]… Идут в вашу сторону. Как понял? Прием…

И все-таки выпить было необходимо.

Левашов постучал в закрытое окошко коммерческой палатки. Окошко отворилось. Из переполненного чрева палатки потянуло теплом, запахом дешевого ликера, однообразными переливами знакомой мелодии.

«Опять “Эммануэль”… – без труда угадал мелодию Левашов. – Вот национальная катастрофа…»

В сумеречном свете возникла одинокая фигура продавщицы.

– Шкалик коньяка и шоколадку, – попросил Левашов. И передумав, добавил: – два шкалика…

На липком картоне, среди груды пивных пробок и использованных чеков, появились два шкалика коньяка с вызывающе косо наклеенными этикетками и не менее сомнительного качества импортная шоколадка.

Левашов положил деньги на прилавок, оглянулся: на город ложился туман. Он спускался с Воробьевых гор на купола Новодевичьевого монастыря, стелился по темной поверхности реки.

Как он будет в тумане? Один, у стылой мертвой реки…

– Может, выпьешь со мной? – спросил он у продавщицы. – А-то на улице как-то…

– Заходи, – вяло предложила она.

Левашов с трудом протиснулся в узкую боковую дверь палатки, сел на пластиковый ящик из-под бутылок.

Продавщица поставила стаканы, Левашов сорвал пробку с бутылки, разлил коньяк.