Прозрачные леса под Люксембургом - [75]

В соседней комнате женщины разбирали подарки. Оттуда то и дело доносилось: «Вы с ума сошли, Наталья!» – «Да ладно тебе, мам…» – «Это же какие деньги!..»

– Ты кем мне будешь, а, Евгений? – спросил Георгий Васильевич.

– Официально – никем, – ответил Левашов.

– Ну, брачного свидетельства я с тебя, положим, и не спрашиваю.

– Да я бы и не смог вам его предоставить. Мы знакомы всего неделю…

– Неделю? – переспросил Георгий Васильевич. – А ты… ты уверен, что это всерьез?

Левашов ответил не сразу. Мгновение он еще думал, какие убедительные слова подобрать для этого человека, и вдруг понял, что в этом доме уважают только простую ясность и искренность чувств.

– Я люблю Наташу, – спокойно и убежденно произнес Левашов. – Ближе нее у меня никого нет. Никого.

Георгий Васильевич смотрел на Левашова, будто сверяя его слова и мысли на каком-то невидимом детекторе.

– Ты прости меня за этот допрос, у меня ведь тоже ближе нее – никого… – сказал он. – Она дождалась тебя. Теперь я спокоен.

Левашов почувствовал, что вот-вот сорвется с нужного тона. И вновь, как это бывало не раз, увидел уходящую спину отца. Отца, с которым уже никогда вот так не поговоришь…

Появились женщины.

– Это тебе, пап, – Наташа положила на стол рубашку, галстук и запонки с золотым покрытием.

Георгий Васильевич перебирал подарки, с трудом представляя свое большое, с въевшейся угольной пылью тело в изяществе и блеске непривычных вещей.

– И куда я в этом? – недоуменно спросил он. – На тот свет?

Но, судя по всему, остался доволен.

Надежда Ивановна безостановочно подкладывала Левашову, и если бы не впечатляющие дозы Георгия Васильевича, его бы совсем сморило за столом.

– Много ешь – соответственно пей, – советовал Георгий Васильевич. – Хотя, по-моему, это говорится наоборот…

– По-моему, тоже, – попыталась вмешаться Наташа. – Пап, он и так порой меры не знает…

– Ну и хорошо, – отвечал Георгий Васильевич. – Он же мужик, а не облако в штанах. Будь здоров, Евгений. – И опрокидывал стопку.

– Жора! – возмущалась Надежда Ивановна. – Несешь черт-те что! Что человек о нас подумает?

– Все правильно он подумает. А, Евгений?

– Это верно, – неопределенно отвечал Левашов.

Он любил эти широкие непритязательные застолья, когда много пьют и вкусно едят, а в конце обязательно поют бесконечные и грустные русские песни. Когда все просто и непридуманно, и говорится то, о чем сказано не раз, вспоминаются близкие – живые и давно ушедшие, война, эвакуация, родственники, живущие в далеких городах, прошедшие вечеринки и десятки других житейских дел.

Сам Левашов вращался в совершенно противоположной среде, где в основном говорили о непроходящей роли искусства, политических настроениях, финансовых неудачах, свободомыслии того или иного издания, подробностях недавней премьеры, что всегда раздражало его, вызывая невольную, порой агрессивную реакцию против всей этой претенциозности, лжи и плохо скрываемого ханжества.

Постелили им в Наташиной комнате.

Все здесь было прежним: и письменный стол, и книжные полки, и небольшое трюмо в углу. Только вместо панцирной кровати с никелированными шишечками, прослужившей Наташе долгие годы, сейчас одиноко и неуместно, как любая новая вещь в привычной обстановке, стояла широкая двуспальная тахта.

– Надо же! – развела руками Наташа. – Тахту купили к нашему приезду. Ты обрати внимание, как мастерски расставлены сети.

Левашов разглядывал галерею Наташиных фотографий в аккуратно пригнанных рамочках: Наташеньке два годика, утренник в детском саду, первый класс, восьмой, выпускной вечер.

– А ты ничего была в детстве, – заключил он.

Наташа прислонилась к окну.

За окном было необыкновенно светло от падающего снега.

– Завтра город будет изумительно белым. И мы пойдем в тундру на лыжах. Ты умеешь ходить на лыжах, Левашов? У отца замечательные лыжи на резиновых креплениях. Широкие, крепкие… – Она помолчала. – Они до сих пор ждут: вдруг у меня что-то не заладится, и я вернусь. Отец каждый год обои переклеивает…

Город спал.

Георгий Васильевич и Левашов сидели на кухне. Георгий Васильевич набивал трубку, тщательно приминая табак указательным пальцем.

– Наверное, дико смотрится: шахтер с трубкой во рту?

– Нормально, – успокоил его Левашов.

Георгий Васильевич с наслаждением затянулся.

– Давно ты работаешь оператором?

– Восемь лет.

– Ну и как?

– Да, в общем, ничего, – сказал Левашов. – У нас это наследственное: дед был военным корреспондентом. Отец, – он горько и зло усмехнулся, – погиб в Иордании…

– Когда?

– В семидесятом. Мне восемь лет было…

Георгий Васильевич опустил голову, произнес приглушенно, не сразу:

– Побило тебя, парень…

– Не меня одного… – Левашов кивнул на трубку. – Дайте попробовать.

Он взял трубку, затянулся несколько раз.

– Табак, по-моему, не очень.

– Не очень, – согласился Георгий Васильевич, – где здесь хороший табак достанешь… Наташка говорила, ты был в Афганистане.

– Был.

– Воевал?

– Так… Пару раз попал под раздачу… Георгий Васильевич, почему вы не переедете в Москву? Все-таки единственная дочь…

– Знаешь, Жень, – помедлив, ответил Георгий Васильевич, – сегодня вы побыли дома, завтра посмотрите город, вечером Наташка сбегает к подружкам, а потом вы уедете. И единственные родители вас не удержат. Наверное, охота к перемене мест – это чертовски здорово, когда вся жизнь впереди… А я жил и работал здесь. Здесь моя земля, мое дело… – Он поморщился. – Ну вот: начались сопли в сахаре…