Прозрачная маска - [25]

Я не поверила своим ушам, пытаясь осмыслить услышанное. Хотелось, чтобы повторили сказанное, на этого не последовало.

— Вам придется задержаться у нас.

Помню, что Калинчев пригласил меня сесть на кресло у фикуса и подошел к окну. Видимо, ему было неудобно смотреть на меня. Лицо у него было бледное, глаза провалились, как у больного. Ларгов просматривал какую-то записную книжку, но так осторожно, что казалось, боялся шорохом перелистываемых листов нарушить чей-то покой. Все молчали, как после объяснения в любви. Самое главное было сказано. Предстояло разбираться. Рассчитывали на мою интеллигентность и на мое безвыходное положение. Да, я не могу спрашивать, спорить, чтобы доказать свою невиновность. Как от человека, хорошо знакомого с механизмом следствия, от меня ждали, чтобы я добровольно открыла свою сумочку, вытащила из нее все содержимое, сняла кожаный пояс с брюк, а может быть, колье на тонюсенькой цепочке. Что они еще потребуют? И может, объяснят мне наконец, в чем меня обвиняют? Может быть, фраза «Вам придется задержаться у нас» красноречиво объясняет все? Или они настолько уверены в моей виновности, что не допускают возражения с моей стороны? Я ненавидела эти молодые лица и их выжидательные взгляды. Представляла, как они гордятся тем, что распознали во мне троянского коня, столь необходимого для любого приключенческого романа. Милые! Я засмеялась. Они взглянули на меня. «Ничего, — сказала я им. — Нервы». Они согласно ответили мне кивком: понимаем. Почти дружески: «Да… да…»

И опять молча продолжали заниматься своими делами — один снова уставился в окно, другой взялся за чтение записной книжки. Я была одна, и в таком напряжении, что знакомых шагов старшины Васильчева ждала как спасения. Войдет, посмотрит со служебной важностью, за которой скрывается, можно сказать, сожаление: он, наверное, вспоминал наш душевный разговор о спорте, как жаловался мне на то, что его второму ребенку не дают места в яслях… Потом прикажет мне снять шнурки с моих «пионерок», будет подгонять, да, подгонять, сопровождая в камеру заключенных. Потом закроет камеру. И все забудут обо мне. Я буду стоять в раздумье до тех пор, пока не разревусь или не начну стучать кулаками в дверь. Меня снова приведут, усадят у фикуса и даже предложат сигарету и спросят очень официально: «Что вы можете сказать по поводу убийства Румена Станкова?»

Но так не случилось. Ларгов поставил передо мной стакан чаю и снова занялся записной книжкой. Калинчев отвернулся от окна.

— Послушайте!

Я обернулась.

Они мучились, как начать. Затянувшаяся пауза становилась невыносимой. «Ну что же вы, милые мои! Спрашивайте! А я буду отвечать».

— Да.

— Анастасия…

«Ох уж эта интимность! Хорошо».

— Ночью, без четверти пять, в старой шахте вагонеткой был раздавлен инженер Румен Станков. За пять минут до убийства вы вышли из этой шахты. Можете ли что-нибудь добавить к этому?

Гнев во мне вспыхнул сильнее муки. Значит, кроме ограбления магазина эти двое подозревают меня и в… в том, что я… я могла… убить…

9

Солнечные зимние дни Старик проводил на застекленной веранде на даче. В последнее время ему все чаще вспоминались село, детство, конопляник, в котором он впервые встретил Тодору, ее белое платье, красная полоса на плече от коромысла, на котором она носила ведра с водой, свадьба и крики матери о потере хорошего парня. Потом Тодора родила и забыла учителя. Однажды накануне праздника 24 мая, когда он находился в одном из южных сел, а над его головой из репродуктора, укрепленного на здании общины, лилась сельская музыка, в открытое окно просунулась голова в белом платке с черешнями… На этом тогда кончилось все, но казалось, не завершилось окончательно, потому что Старик целую неделю сидел на веранде и думал о ней, о коноплянике, о свадьбе, о долгой «холостяцкой» жизни после свадьбы, которая так бы и не кончилась, если бы не произошел тот инцидент на границе. Тогда он вышел вместе с Павлом и несколькими солдатами. Павел был убит на месте, солдаты в панике разбежались, а командир дополз до заставы с простреленным плечом. В госпитале осмотрели рану и сказали, что не так уж страшно, а горделивая нянечка хирургического отделения попросила у главного врача разрешения лично ухаживать за капитаном. Тогда ему было тридцать шесть, а ей — двадцать четыре. Эта разница в возрасте сохранилась и теперь. Потом нянечка приехала жить на заставу и в течение нескольких лет обслуживала своих пациентов, разъезжая по окрестным селам на муле.

Все помнил Старик, что произошло давно. Забывал только одно: пить по утрам свое молоко. К девяти часам жена звонила ему из больницы, и каждый раз между ними происходил один и тот же диалог:

— Ты выпил его?

— Нет.

— Почему?

— Потому что.

Когда была возможность, во время обеденного перерыва, Дора, так звали его целительницу, прибегала домой и еще с порога начинала тот же пулеметный монолог: «Когда человек сам разрушает свое здоровье, даже весь медицинский профсоюз ему не поможет…»

В последнее время Дора все реже прибегала в обед домой и более строго спрашивала, выпил ли он молоко.

«Старость — это забывчивость», — думал про себя Старик, надевая халат и располагаясь на веранде. Он был один и свободен, мысленно встречался со всеми, кого любил.