Прозрачная маска - [109]

— Благодарю вас за интересную информацию, мой дорогой учитель! Сделаю все, чтобы воспользоваться ею.

Стаменов, молча выслушав мой доклад, сказал:

— История с Галевым показывает, что мы еще недостаточно изучили все, что связано с окружением Филипова. Ясно, что мы не все знаем о нем. Нам срочно нужно перестраиваться в этом направлении. Что касается подозрений в отношении рукояток ракеток, было бы глупо, если бы мы нагрянули в дом к человеку и начали вскрывать рукоятки его ракеток. Каково, если, ничего не обнаружив, мы будем вынуждены приносить свои извинения? Опять же, едва ли Филипов будет рисковать и действовать столь наивным способом — использовать такие ненадежные тайники для хранения сокровищ. Плохо и то, что мы до сих пор не ответили на один из главных вопросов: с нами или против нас этот человек? Например, с нами академик Христакиев, часовщик дядя Гошо, художник Милошев, а против нас — дядя Мирчо и Кюрана Янкова. Аптекарю Венелину Ванкову и ювелиру Трендафилову мы тоже пока не можем доверять. Это означает, что действующие лица в нашей небольшой драме расставлены по своим местам, а Филипов пока остался в стороне.

— Мы действовали в соответствии с вашими распоряжениями.

— Не отрицаю, что было такое указание, я только констатирую этот неприятный факт, что доцент до настоящего момента не изучен и продолжает оставаться как бы неисследованной космической туманностью.

— Каким путем предлагаете исправить недоработку?

— Ты поедешь в Старую Загору. Полагаю, что встреча с заключенным Галевым будет весьма полезной, а после серьезного разговора с ним будем иметь готовый план «обработки» Филипова.

Трифон Галев не был похож на заключенного. Свое наказание он отбывал в качестве нештатного врача в тюремной больнице. Увязший в политической тине старой буржуазной власти, этот расконвоированный заключенный трезво оценивал сбою вину и был весьма доволен, что спас свою шкуру. Внешне это был слегка округлившийся, рано облысевший мужчина, с очками на огромном, мясистом носу, с живыми, проницательными глазами. На вопрос, знает ли доцента Филипова, он слегка насупился и ответил:

— Наша дружба была мимолетной. Знаю его по теннисным кортам столицы, и не более. Но, несмотря на это, получил возможность узнать его слабость к деньгам.

— Прошу вас, расскажите все, что вам известно о личности доцента.

— Во-первых, хотел бы начать с момента моего ареста. Во время следствия господин Патьо не пожелал и пальцем пошевелить, чтобы облегчить мою участь. А такая возможность у него была. Наоборот, он представил следствию компрометирующие меня документы, на основании которых я был осужден и отправлен в тюрьму.

— А мог он уничтожить эти документы?

— Конечно, мог. Это были мои письма князю Кириллу, написанные во время моей практики в одной из берлинских больниц в 1942 году.

— Почему они оказались у Филипова?

— Предполагаю, что были переданы Кириллом.

— Почему вы, зная о наличии у доцента компрометирующих вас материалов, не попытались забрать их?

— Как это — не попытался?

— Тогда почему он оставил их себе?

— Он вынуждал меня одолжить ему два миллиона левов. Однако я понял, что это своеобразная форма взятки, которую он мне никогда не вернет, и сказал ему, что только сумасшедший может просить такую сумму. Он в этот момент ничего мне не сказал, а через два дня сообщил, что уничтожил письма, и тут мы поссорились.

— Почему?

— Я вспомнил, что князь имеет много бриллиантов и не знает, шею какой женщины они будут украшать. А он рассердился, вскочил в трамвай и больше не заходил ко мне.

— Как вы объясните эту его «рассерженность»?

— Ему стало неприятно, что я узнал о его дружбе с князем Кириллом не только на почве тенниса, но и ради страсти его высочества к бриллиантам, а может быть, и неравнодушия к его жене, бывшей в то время истинной красавицей.

— Почему? Какое отношение имел к бриллиантам Филипов?

— Случайно узнал от его жены, что муж оказал услугу князю, найдя для него хорошего продавца наиболее ценных бриллиантов для его коллекции. Вот так.

— И в итоге передачу писем следователю вы расцениваете как отмщение?

— Да, но и не только это. Филипов просто хотел убрать меня как свидетеля, знающего о его дружбе с князем, если можно так выразиться, на бриллиантовой основе. И добился своего.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Следователю? Нет, я ему ничего не говорил. Он был утомленный, нервный, и ему было не до тонкостей. Более того, получив мои письма, выиграл дело. Да и я, надо признаться, был глупцом, когда писал о фашистах в этих письмах. До сих пор не могу себе простить этого. Не оправдываюсь — мое легионерское воспитание толкало меня в пропасть, но мне очень обидно, что другой человек моей же породы — не меньше фашист, чем я, — остался чистым, а я пострадал!

— Получается, что вы осуждены только за безрассудные письма?

— Так утверждать я не могу, но правда в том, что письма помогли сформировать и укрепить мнение следователя, а после этого, естественно, и решение суда, что я убежденный фашист и мое место только в тюрьме, и нигде более. Меня обвиняли в сотрудничестве с немцами. Однако оно по большей части было на коммерческой, а не на политической основе, но тут все взаимосвязано! — горько вздыхая, говорил Галев. — Теперь у меня есть возможность для размышлений. И хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Обидно не за свою жизнь, а за то, что не распознал гадюку в человечьей шкуре — Патьо.