Прожитые и непрожитые годы - [14]

– …когда даже войны не видел, – усмехнулся Левон. – Ты это хотел сказать? Ни войны, ни голода, ни трудностей. Ничего-то я, по-твоему, не видел. А я вот видел! И войну, и голод, и трудности. Много видел…

В комнате сделалось напряженно тихо, как перед битвой или после нее. Левон пожалел, что погорячился. На него вдруг навалилась усталость – лечь бы и проспать несколько дней подряд. Редактор что-то чертил на бумаге.

– Да ты пойми меня, – сказал он, – и не злись. Приходишь и обвиняешь всех учителей, все село – это еще куда ни шло. Но хочешь сделать героев из этих слабаков!..

– Эх, да ладно! – Левон махнул рукой и вдруг вспомнил Татевик, которой он два дня назад читал мораль в провинциальном кафе. – Скажи лучше, что делать.

– Что делать? Пиши. Но ты хоть в двух словах дай этому объяснение и свое отношение, назови слабость слабостью, скажи, что они не должны были…

– По-твоему, Маяковский был слабый человек?

– Маяковский! Спятил ты, что ли?

– Он ведь тоже покончил с собой, в любом учебнике литературы об этом написано.

– Ну и что?

– Ничего, это я к слову. Могу и другие примеры привести.

Редактор! ничего не ответил. Они молча смотрели друг на друга. Редактор уже устал. Левон тоже мог бы поставить точку. Что разговор будет таким, он предвидел еще там, в деревне, и мысленно проговорил его дорогой. Ничего нового, словно известный вариант шахматной партии, все ходы которой заранее знаешь. Чего он хочет от человека, когтями вцепившегося в свое кресло? Эх, очутиться бы сейчас в снежном поле, чтоб кругом была тишина. Не чувствовать тяжести прожитых лет, ничего не чувствовать… Не чувствовать? Левон часто думал, что человек отличается от животных не способностью мыслить, а способностью чувствовать. Не чувствовать – не любить, не ждать, не ненавидеть, не грустить, не жалеть, не отчаиваться? Это было бы ужасно. Кто знает, может, некоторые животные и думают, вот хотя бы дельфины, но чувствовать могут лишь люди. Левон устал от этих мыслей, вспомнил, что обещал позвонить вечером Татевик, что сегодня четверг, а в воскресенье утром у него встреча с ребятами. Он еще раз посмотрел на редактора, как посмотрел бы на себя, пожалел его, как пожалел бы себя. «Оба мы, брат, – подумал Левон, – персонажи одной комедии». Мысль эта была неприятна, лучше драться, ругаться. Года два назад в Сибири он познакомился с русским парнем, тот писал стихи, Левону запомнились слова: «Люди подпирают небо плечом, чтобы оно не обрушилось, как же мне отвести свое плечо?» Может, не совсем точно, но примерно так. Что-то хорошее было в этих стихах, наивное и удивленное, пожалуй, именно вера. Отказаться от борьбы, примириться – значит убрать свое плечо из-под небесного свода, точное название которому жизнь.

– Пиши! – заключил редактор. – Посмотрим, как получится. Того коньяку не осталось?

– Французского?

– Ага. С портретом Наполеона.

– Нет. Виски есть, шотландское.

– Не пей один.

– Ну ладно, я пошел.

В приемной секретарша сказала:

– Позвоните домой. Звонила ваша невестка, просила сейчас же связаться с ней.

Он набрал номер.

– Асмик?

– Левов, это ты? Ваграма взяли в больницу. Можешь приехать?

9

Вечером позвонила Татевик и сказала, что приедет в субботу, что дважды обедала у Бармена, соскучилась по кафе «Крунк». Их прервали, потом зашел Ашот. Алина сдала минимум по философии и на время освободила его от вечерних забот. Они заговорили о болезни Ваграма. Ашот – врач той больницы, где лежит брат. «Пока ничего определенного», – сказал Ашот. Выпили по рюмке виски. Левон вспомнил редактора.

– Завидую тебе, – сказал Ашот.

Всем женатым кажется, что неженатые счастливы.

– В чем же дело, разведись, – посоветовал Левон.

– Ты что, с приветом?

– А что ты тогда хочешь?

– Женишься – поймешь.

– Не женюсь.

Он вдруг встревожился за Ваграма. Еще вчера ему было чуждо это чувство, он жил, месяцами не видя брата и мать. Казалось, так можно прожить всю жизнь.

– Слушай, я за Ваграма очень боюсь…

Ашот не ответил, он медленно отпивал виски и был чем-то доволен. Виски было горьким и непривычным.

– Ничего, я думаю, обойдется. В субботу подробнее узнаем о нем. На сердце он никогда не жаловался?

– Бывало, жаловался. – Левон редко захаживал к брату и знал о нем не очень много. – Трудная у него была жизнь.

– Знаю, ты говорил. Кстати, ты ведь, кажется, что-то писал про нашего врача Арменяна? Вчера он интересовался.

– Написал, да не напечатали. Меня мало печатают.

– Потомки оценят, – засмеялся Ашот. – А в чем дело-то?

– Долгая история.

Снова позвонила Татевик.

– Разъединили. – Голос у нее был визгливый, детский, она, видимо, кричала в трубку, чтобы было слышно. Левон подумал, что ему уже нечего сказать, и в душе посочувствовал ей: ведь сколько, наверное, ждала, пока снова соединили.

– Соскучился, – сказал Левон.

– В самом деле? – вскрикнула из своего далека Татевик.

И Левону стало совестно, он понял, что не надо шутить такими словами с девушкой, которая, может, уже созрела для теплоты или даже для любви и, чего доброго, напридумывает себе сказок и станет потом ночами строить планы, ждать.

– Кто это? – все приставал Ашот.

– Ну ладно, приедешь, поговорим, Татевик.