Прожитые и непрожитые годы - [12]

– Можно?

– Конечно. – Секретарша заалела, – видно, у нее впервые спрашивали разрешения.

– А можно узнать ваше имя? А то неудобно, разговариваем и… Я – Левон. И вообще, можно на «ты»?.

– Пожалуйста – Егине.

– Ты слышала о самоубийстве ребят, Егине? Что скажешь?

Она взглянула на Левона голубыми, чистыми глазами. Тем двоим было по семнадцать лет, И этот возраст никогда не кончится. Какая разница между прожитыми и непрожитыми годами, какое дело этому воздуху, цветам, воде, улицам и миру до того, кто будет жить, ты или другой? В голубых глазах Егине вопросов не было, она еще не научилась спокойно глядеть на подлость, как и те двое, семнадцатилетние. Еще научится смотреть, научится щурить глаза, разговаривая, прятать взгляд, а потом и вовсе лгать. Те двое, чьи семнадцать лет не кончатся никогда… уже ничему не научатся. Левон, казалось, позабыл свой вопрос.

– Слышала, – ответила Егине. – Сероба я знала, мы вместе ездили в Ереван, занимались в танцевальном кружке. Не поверила я, всю ночь не спала…

– Почему же не поверила?

– Не знаю, не знаю.

Звонок.

Егине вскочила, поправила волосы.

– Что о вас доложить?

– Скажи просто – Левон, в школе вместе учились.

Дверь с грохотом распахнулась.

– Ну и человек! – На пороге стоял Рубен. – Так бы тут и проторчал? Не стыдно? – Потом заключил его в объятия, расцеловал. – А она мне только сейчас…

Егине виновато жалась к стене.

– Мы тут с Егине беседовали. Как живешь?

Они прошли в кабинет, где сидело человек пять. Рубен представил:

. – Мой школьный товарищ, известный журналист. Будьте осторожны, не попадитесь ему на язык. – Он уселся в свое кресло. – Сейчас, Левон-джан, всего две минуты. – И обратился к тем: – Так ясно, что делать?

В кабинете Рубена кое-что изменилось: одним телефоном стало больше, письменный стол, был новый, более современный, у окна высился огромный фикус в кадке. Рубен располнел, и вид у него был усталый, – наверное, выпил накануне вечером. Девон с нежностью посмотрел на друга, встал, отошел к окну: те двое в окне еще сражались в нарды. Левон позавидовал их увлеченности.

Рубен проводил своих посетителей.

– Меня нет, – сказал он Егине. – Принеси две чашки кофе и минеральной воды. – Подошел, сел рядом с Левоном. – Письмо твое получил.

– Придешь, не занят?

– Думаю, приду, если только…

– Никаких если. Как живешь?

– Э! – Рубен утомленно махнул рукой. – Нелегко. А ты что поделываешь? Чудо, что вспомнил.

– Я что, человек я маленький, статейки пописываю, ты о себе лучше расскажи.

– Зачем приехал?

Он ответил.

– Н-Да… – Рубен вдруг посерьезнел, или это Левону показалось? – Будешь писать?

– Не знаю, право, ужасная история. А ты что скажешь?

– Мне докладывали. Значит, напишешь?

– Едва ли напечатают. Да и не смогу, наверно, написать.

– Слушай, а ты не женился? – спросил Рубен. Он, должно быть, думал о чем-то другом, и не мог оторваться от мыслей, и хотел, чтоб Левон говорил, рассказывал. Левон это понял, все-таки они были давнишние друзья.

– Не женился. Если бы женился, ты бы узнал, понимаешь, дела у брата неважные… Послушай, если соберемся, не надо в «Армению», там до тошноты все знакомо, официантов по имени знаю, махнем на Севан или еще в уголок поглуше.

Рубен наконец избавился от своих мыслей, с улыбкой посмотрел на него, как на младшего брата, и проговорил:

– Я на четыре года старше тебя.

– Три года и пять месяцев, гордиться особенно нечем.

– «Стареем, Паруир Севак, стареем, дорогой, на сверстниц своих смотрим уже как братья».

– Нет, – сказал Левон, – уж ты, во всяком случае, не станешь смотреть на женщин как брат, разве что в восемьдесят лет…

Егине принесла кофе и минеральную воду. Рубен вынул из сейфа коньяк. Выпили молча. Левон взглянул на часы.

– Мне надо идти. Встретимся через несколько дней, поговорим. Пойду.

Еще выпили.

– Куда торопишься?

– Меня девушка ждет, мы с ней в автобусе познакомились.

– Ого!

– Ничего не «ого»! Просто ехали вместе.

– Недурное начало. Ну, не удерживаю, коли так. – Они встретились взглядами, и Рубен вдруг вспомнил: – А что с братом? Говоришь, плохи дела?

– Ничего, – сказал Левон, – ты же знаешь Ваграма.

– Да-а, – протянул Рубен, – если чем смогу помочь, скажи.

– Спасибо. Тогда приходи в воскресенье.

– Приду. – И вдруг опять: – Ты того… будешь писать о самоубийстве?

– Не знаю.

Провожая, отец Сероба сказал в темноту: «Уеду я из этой деревни. Отец у меня из Битлиса. Поставлю через год камень и уеду…» Левон сжал его руку, шершавую, как ноздреватый камень, и снова увидел под столом сумку Сероба. «Ты какую любишь курицу – вареную или жареную?» – уже на улице спросил Папикян.

7

Татевик не выпила ни рюмки, и Левон один прикончил бутылку. Но от этого давешняя тоска давила еще сильнее. Прическа Татевик и стянутая в узкое шерстяное платье фигура не вписывались в фон райцентровской столовой, в соседство с, безвкусными скатертями, небритым официантом, приторно-слащавой восточной мелодией, льющейся из спрятанной где-то радиолы.

Уже в третий раз Левон спрашивал:

– У вас нет другой песни?

На что буфетчик отвечал одно и то же:

– Нет, братец, если не нравится, могу выключить.

– Нет, ничего. Как тебя зовут?

– Армен, но ребята зовут Бармен.