Прозёванный гений - [2]

Что было бы, останься они в России, то есть в Советском Союзе, тут, как говорится, возможны варианты. А вот про то, чего не было бы, можно сказать точно — книг.

Кржижановский остался. („Писатель должен быть там, где его тема“, — скажет он двадцать лет спустя по отдаленно схожему поводу: отказываясь эвакуироваться из „раненой Москвы“.) Но это не спасло его ни от нищеты, ни от читательского вакуума. Ни от тоски по стране, которая на глазах переставала быть собою, отрекаясь от старого мира, отряхая со своих ног прах собственной истории, культуры, жизненного уклада, наконец, языка, вытесняемого безличным „новоязом“, — от тоски не по бывшей России, но той, какою могла — готовилась — она стать, когда бы не превратилась в громадный полигон для рокового исторического эксперимента.

Он быстро разобрался в происходящем, понял, что угодил „с февралевой душой да в октябрьские дела“. В 1924 году написана фантасмагория „Странствующее „Странно“, в одном из эпизодов которой красные кровяные тельца, разагитированные микроскопически малым героем, затевают забастовку, требуя восьмичасового рабочего дня, дальше — больше: поднимают восстание против эксплуататора, строят баррикады и, закупорив таким образом кровеносную систему, погибают и сами — вместе со всем организмом.

„Я наблюдаю, как будущее превращается в прошлое. Социализм планирует, расчерчивает будущее, как прошедшее“ (С.Кржижановский. Записные тетради).

В 1926 году завершён „Клуб убийц букв“, в центре которого — глава-антиутопия, сродни „Мы“ Е.Замятина и „Ленинграду“ М.Козырева, созданным примерно в то же время.

„Читаю — правда, с перебоями — Ленина, Плеханова, Каутского, Бернштейна et cet, стараясь решить мучающее меня «или — или», — писал он жене, — и не знаю, право, кто я: шахматист, слишком долго задумавшийся над очередным ходом, или партач, уже проигравший игру…“

Он усомнился в правильности своего выбора. Вчитывание в первоисточники коммунистических идей оптимизма, как видим, не добавило. К нэпу он отнёсся скептически, в успех его не поверил: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу сквозь прищур глаз Ленина».

Кржижановский называл себя сатириком. Не в нынешнем — фельетонном, — а в прежнем, свифтианском значении этого слова. Его «новый Гулливер» равно неуютно чувствовал себя среди «новых» лилипутов и великанов, в стране монстров йеху и в мире коммунистической утопии, осуществлённой «рабочими лошадьми» с неудобопроизносимым наименованием.

Его герой — поэт и философ, который на предложение войти в литературу спокойно, об руку с какой-нибудь бесспорной, классической темой, сочиняет статью «В защиту Росинанта»: «История… поделила людей на два класса: те, что над, и те, что под; в седле и под седлом; Дон Кихоты и Росинанты. Дон Кихоты скачут к своим фантастически прекрасным и фантастически же далёким целям, прямиком на идею, идеал… — и внимание всех, с Сервантеса начиная, на них и только на них. Но никому нет дела до загнанного и захлёстанного Росинанта: стальные звёзды шпор гуляют по его закровавившимся бокам, рёбра пляшут под затиском колен и подпруги. Пора, давно пора кляче, везущей на себе историю, услышать хоть что-нибудь, кроме понуканий…» (Появление в лексиконе двадцатых годов «рыцарской» фразеологии и атрибутики резануло слух не одному Кржижановскому — достаточно вспомнить «странствующего рыцаря революции», разъезжающего в платоновском «Чевенгуре» на коне Пролетарская Сила.) Невозможность выразить себя в делах поэта, то есть в словах, оставляет этому герою единственное поле деятельности — думание. А честность мышления неотвратимо оборачивается эсхатологичностью.

Такой герой пребывал без надобности нашей печатной литературе и через полвека после своего появления на свет.

Когда умер Александр Аникст, последний из членов созданной в 1957 году в Союзе писателей комиссии по творческому наследию Кржижановского, я обнаружил в его бумагах обширную переписку с журнальными редакциями — след предпринятых им в шестидесятых годах попыток напечатать прозу Кржижановского. С одинаковым любезным равнодушием отклоняли её «Новый мир» и «Наш современник», «Крокодил», «Музыкальная жизнь» и все остальные (за исключением… шахматного журнала, поместившего изящную стилизацию «неизвестной главы из Свифта» — «Моя партия с королём великанов»). Ещё была пора оттепели. Поэтому редакции не ограничивались отписками, а демократично обосновывали отказы. И как на грех — _ни одно_ из «обоснований» не имеет отношения к содержанию возвращённых Аниксту текстов, которые, судя по всему, остались непрочтёнными.

Вяземский писал про полуобразованных и амбициозных критиков своего времени, что они «коснеют в убеждении, что неведомое до сего дня им было неведомо и всем остальным». Оборотная сторона этой «образованщины» — убеждённость в достаточности своих знаний, в том, что не узнанное до сих пор знать необязательно…

Впрочем, неудача Аникста увиделась мне закономерной: у меня уже был собственный опыт такого рода. Двенадцать лет я старался убедить сотрудников различных редакций хотя бы прочитать новеллы Кржижановского. Безуспешно.