Прозёванный гений

С сегодняшним днём я не в ладах, но меня любит вечность.

Сигизмунд Кржижановский

Тусклое белесое пространство, из глубины которого бесконечной чередою движутся, наступают на зрителя изрешеченные пулями плоские деревянные мишени, людские силуэты анфас…

Эту картину я увидел в начале 1990 года в старом клубе МГУ, что на Моховой, где выставляла свои работы одна из множества нынешних групп художников. Имя автора ничего не сказало. Выяснилось только, что живёт он то ли в Пензе, то ли в Перми, то бишь вдалеке от Москвы, что ему нет ещё и тридцати, что выставляется в столице чуть ли не впервые. И, конечно, знать не знает, что написал картину «на тему» новеллы Сигизмунда Кржижановского «Мишени наступают», сочинённой в 1927 году, на исходе десятилетия попыток раздуть отечественную революцию «в мировой пожар» (разумеется, «на горе всем буржуям», не себе же!), до сих пор не опубликованной, хранящейся в архиве, где её читали человека три-четыре, не больше.

Говорят, идеи носятся в воздухе. Если так, то идеям (или, как он предпочитал называть, «темам») Кржижановского присуща особенная, редкостная прочность: многие годы беспрерывно дующих переменчивых и резких ветров им не повредили.

Думаю, что Кржижановского описанное совпадение не сильно бы удивило. Он знал, что пришёлся русской литературе не ко времени: «Я живу на полях книги, называемой „Общество“. Знал и то, что „промах судьбы“ небезнадёжен: „Я живу в таком далёком будущем, что моё будущее мне кажется прошлым, отжитым и истлевшим“. О том же — строка, взятая эпиграфом к этим заметкам: будничная, не выделяющаяся в его „Записных тетрадях“ среди прочих фраз, афоризмов, заглавий, неологизмов, конспективно набросанных неосуществлённых — и осуществлённых — фабул и сюжетов. Впрочем, тут же, неподалёку, можно обнаружить предчувствие неутешительное: „Моя жизнь — сорокалетнее странствование в пустыне. Земля обетованная мне будет предложена с заступов могильщиков“.

Без малого двадцать лет — с двадцать третьего по сорок первый — он пытался издать книгу. А потом перестал. И бросил писать.

Первая книга прозы Кржижановского — „Воспоминания о будущем“ (так называется повесть 1929 года) — вышла в 1989 году. Через тридцать девять лет после смерти писателя. И через два года после незамеченного и неотмеченного столетия со дня его рождения. За ней последовала вторая — „Возвращение Мюнхгаузена“. Теперь пришёл черед третьей.

„Гений: снежный ком, умеющий превратиться в лавину“ (С.Кржижановский. Записные тетради).

„Прозёванный гений“, — написал в дневнике Георгий Шенгели, услышав о смерти Кржижановского.

Новеллы и повести его сейчас переводятся на французский, немецкий, английский. Не исключено, что первое собрание его сочинений выйдет не по-русски.

Он мог уехать из России. В начале двадцатых годов препятствия тому, если и были, не выглядели непреодолимыми. И хотя такого рода гадания всегда условны, скорей всего его судьба сложилась бы благополучно. Полиглот, филолог, историк театра, музыковед, исследователь психологии творчества, он и вне писательства нашёл бы применение своим способностям, знаниям, уму и необыкновенной работоспособности. Всему тому, что по большей части осталось невостребованным на родине. Да и в литературе едва ли затерялся бы.

Советские авторы статей о творчестве тех немногих писателей русского зарубежья, чьи сочинения — пусть гомеопатическими дозами — всё же доходили до нас, непременно должны были доказывать — по издательским „правилам игры“, — что в эмиграции, в отрыве от родимой почвы, воздуха, читательской среды, берёзок, заглядывающих в окно, талант тускнеет, а то и деградирует.

Что написанное ими в России (а начавших писать в эмиграции как бы и не существовало) не может не быть лучше, чем созданное вне её. Можно посочувствовать критикам, решавшим задачу, не имеющую решения, и потому вынужденным подгонять её под заранее известный и фальшивый ответ: против них была не только действительность, но и история литературы, от Овидия до Вольтера, Мицкевича, Герцена. Не обошлось и без курьёзов. Помнится, в предисловии к томику стихов Бунина, язвительного противника декадентства, было — в доказательство творческого упадка — процитировано его позднее стихотворение, явно противоречащее прежним его взглядам. На поверку оно оказалось… переводом с французского — из поэта прямо-таки хрестоматийно декадентского.

Сегодня, когда широкой публике стали доступны стихи Ходасевича и Георгия Иванова, проза Набокова, Зайцева, Шмелева и Газданова, поминать давешние писания про эмигрантскую литературу даже вроде бы неприлично. Тем не менее и в новейших предварениях и размышлениях (нередко принадлежащих перу тех же, прежних авторов) упор, как правило, делается на моральные и житейские тяготы эмиграции — ностальгию, бедность, отсутствие читателя. И упускается из виду куда более важное: большинство эмигрировавших деятелей культуры осуществили своё творческое предназначение. И не только музыканты, живописцы, скульпторы, чьи создания не знают национальных барьеров, ибо не нуждаются в переводе, но и писатели, для которых, как принято считать, чужая языковая атмосфера — безвоздушное пространство. Причём это относится и к тем, кто уезжали из России знаменитыми, и к тем, кто сформировались уже в зарубежье.