Прозаические лэ - [23]

Наконец волк, пометавшись еще немного среди людей, скрылся, кони начали успокаиваться, а лекарь наконец закончил укладывать драгоценную руку в лубок и направился вместе с пажом к даме.

Увидев, однако, во что превратилось лицо прекрасной Азенор, лекарь побледнел и упал на колени. Ни о чем в жизни он так не сожалел, как о своем промедлении.

Но граф Жан кивнул ему и сказал:

– Не вини себя, все произошло внезапно, и даже если бы ты появился здесь через минуту после того, как все случилось, ты все равно не смог бы спасти нос этой дамы.

– Мой господин, – пробормотал лекарь, – если бы я знал… Но как такое вышло?

– Это сделал мой ручной волк, – хмуро ответил граф Жан. – Об этом потолкуем после.

– Я лечил его лапу, – сказал лекарь. – Как же мне жаль! Следовало сразу перерезать глотку этому зверю.

– Поглядим, – отвечал граф Жан. – Быть может, волк не настолько уж был неправ.

Лекарь разложил инструменты и занялся несчастной Азенор. Он остановил кровь, перевязав лицо дамы широкими бинтами, а затем позвал прислужников, чтобы те унесли ее и устроили в графском шатре, рядом с другими ранеными.

Суматоха улеглась, волк исчез, и турнир продолжился. Сир Вран одержал третью победу, и когда отошел, чтобы выпить воды, волк внезапно набросился и на него и перегрыз ему горло. После этого он убежал, и никто не смог его найти.

* * *

Граф Жан был опечален – но не гибелью сира Врана и не увечьем дамы Азенор, а предательством своего верного волка.

– Как такое вообще могло случиться! – говорил он, за неимением другого собеседника – лекарю. – Ведь этот волк держался так смирно!

– Уж я-то помню, – кивнул лекарь. – Ведь поначалу я перепугался, увидев перед собой дикого зверя! И как ужасно он выглядел: шерсть в колтунах, бока тощие, глаза ввалились, зубы желтые – и в лапе нагноение от какого-то вонзившегося в нее шипа! Но он дал мне вырезать гнойник и убрать шип, а потом перевязать лапу, он позволил вычесать шерсть и даже остричь когти. И тогда он стал выглядеть почти как собака.

– Он ни разу никого не обидел, – сказал граф Жан. – Вот что мне удивительно! Почему он напал на даму Азенор и сира Врана?

– Так ведь они поженились, – простодушно сказал лекарь, – а прежде дама Азенор была женой пропавшего рыцаря Эрвана де Морвана. Того самого, что единственный из всех ваших вассалов, ваша милость, не верил в оборотней.

Граф Жан нахмурился.

– Что у тебя на уме, лекарь?

– Да только то, что сир Эрван не напрасно говорил, будто ни в каких оборотней не верит. Для чего ему верить, коли он точно знает? – сказал лекарь. – Если ваша милость позволит, я вот что скажу: он сам и есть этот волк, бисклавре, сир Эрван, а его жена и сир Вран каким-то способом заставили его остаться в волчьем обличье. Вот волк и покарал их.

Граф Жан долго размышлял над услышанным. Таков был граф Жан де Монфор, что ни одного решения сразу не принимал и ни одной мысли, хорошенько ее не обдумав, не высказывал. А эта мысль оказалась такой угловатой и странной, что пришлось графу Жану обкатывать ее и так, и эдак, и отесывать, и оглаживать, и полировать в уме, покуда она не стала наконец ровной и гладкой и достойной того, чтобы высказал ее не кто-нибудь, а сам повелитель Бретани.

И граф Жан сказал наконец:

– Стало быть, сир Эрван де Морван – бисклавре, а неверная жена его и ее нынешний муж сир Вран сговорились, чтобы его уничтожить и завладеть всем его имуществом?

– Похоже на то, – кивнул лекарь.

– Так почему он сира Врана загрыз, а даму Азенор лишь изуродовал?

– Полагаю, он покарал каждого из них таким способом, который для них был наиболее болезненным. И если для сира Врана больнее всего было расстаться с жизнью, то для дамы Азенор худшей потерей оказалась ее красота.

– Разумно, – сказал граф Жан, – но, полагаю, это еще не все. Ведь если бы он убил обоих – никогда бы нам не узнать о том, как вернуть сиру Эрвану его прежний человеческий облик.

И граф Жан приказал доставить к нему даму Азенор – как только та очнется и сможет связать два слова.

* * *

Дама Азенор в повязках имела плачевный вид: лицо ее распухло, глаза затекли и покраснели, а губы пересохли, и она едва шевелила языком. Но граф Жан видывал и похуже, и разжалобить его было делом не то чтобы нелегким, а прямо невозможным.

– Ваши несчастья, любезная дама, вовсе не трогают моего сердца, – сказал он даме Азенор. – Я и хотел бы сострадать вам, да не могу, и не потому даже, что вы виновны в предательстве своего супруга, моего доброго рыцаря сира Эрвана, – а просто по причине моего прирожденного жестокосердия. Зная за собой этот недостаток, я заменяю милосердие холодным рассуждением. И если я вижу, что человек заслуживает моего сострадания, то всегда проявляю к нему доброту. Если же я этого не вижу, то даю полную волю своему равнодушию. И к вам, дама, ничего, кроме безразличия, я не испытываю. Другое дело – мой друг сир Эрван, достойный рыцарь, которого вы предали.

– Что вы желаете от меня, мой господин? – прошептала дама Азенор, и слезы потекли из ее глаз, изливаясь справа и слева.

– Только одного: как вы заставили его остаться в волчьем обличье?

– Это все, что вы желали бы знать?