Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [99]

А двое россиян – уж те не слышали точно, ибо трогательно написали: «Оля + Митя». После мы положили наши иудейские камешки на могилу Модильяни, мельком глянули на бронзового Бальзака и оказались у огромной стелы, где я застрял и долго отойти не мог.

Здесь покоился Огюст Маке, мой коллега некоторым образом, поскольку был литературным негром и писал романы, оставаясь безымянным и безвестным. Названия книг, на соавторство которых он в какой-то степени претендовал, были (по его предсмертной просьбе) выбиты на мраморе: «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетера», «Королева Марго» и несколько других, столь же известных. Да-да, он был соавтором самого Александра Дюма. Несомненно, что по написанным им текстам великий Дюма проходил рукою мастера, но в исторических источниках копался, безусловно, его подмастерье. А что касается сюжетов, композиций и героев – дело темное, но соучастие Маке было весьма значительно. Дюма постоянно недоплачивал бедняге гонорар, все время торопил (романы ведь сперва печатались в газете, и Маке не мог остановиться ни на минуту), уклончиво отвергал все просьбы об указании соавторства, но тот боготворил патрона и много-много лет терпел такое положение, надеялся на лучшее и продолжал сочинять.

О, как я помнил это ощущение, когда выходит твоя книга, только ты уже к ней не имеешь никакого отношения! А тут великие произведения творились. Но кто теперь хотя бы слышал об Огюсте Маке?

Дождь припустил с такой кошмарной силой, что мы бросились бежать, ища спасения в забегаловке у входа на Пер-Лашез. Бутерброды с сыром и ветчиной подавались там в горячем виде, да и пиво было отменное. Мы сюда еще не раз приедем, утешал я самого себя, искоса поглядывая на Тату, которая кладбищ не любит и просто совершала подвиг соучастия, как и положено жене.

Я начал с этой мало выдающейся поездки ради нагло свойской фразы о Париже, ибо тридцать лет назад она бы меня очень рассмешила.

Немного времени спустя я снова целый месяц был в России. По гастрольному маршруту оказалось много поездов. Всегдашний житель города, я с безразличием смотрел на мелькавшие за окнами деревни, где уже десятки лет все жили огородом и надеждами. Мне становилось интересно в городах.

И каждый раз мне было заново забавно убедиться в правоте давно уже возникшей мысли (наблюдения, скорее): красота любого сегодняшнего российского города – прямо связана с количеством домов и зданий, уцелевших от разгула советской власти. И никакой архитектурной дерзости не сравниться с выжившей столетней красотой. Давно себе за правило я взял: на поезде передвигаясь, при подъезде к городу любому я минут за десять до вокзала – ни секунды не смотрю в окно. Поскольку там всегда простирается угрюмый пейзаж промзон, отъявленно враждебный всякой жизни. Я не о заводах говорю, а о несчетных свалках всякого железа, механизмов, стройматериалов и всего, что было искалечено и брошено за долгие года лихого наплевательства на то, что не годится в данную минуту.

Еще повсюду восстанавливались церкви, и сентиментальный перезвон колоколов упрямо походил на панихиду по усопшей наглухо душевности российской. Потому что в воздухе сегодняшней бурлящей жизни – два мотива нескрываемо витают: выжить (среди большей части населения) и быстрей разбогатеть, при этом уцелев (у несравненно меньшей, но заметной части). Оба этих яростных мотива всякую душевность исключают – наотрез и начисто.

И радость я испытывал везде. Все города почти что на глазах переставали быть провинцией. В них появлялся (точнее, оживал, возобновлялся) свой неповторимый облик, нехотя выветривался дух советского промышленного захолустья. Повсюду яростно кипела жизнь, которая уже вот-вот, казалось фраеру заезжему, – нормальной станет и благополучной.

В Хабаровске я был встречен местным раввином, чтобы выступить перед еврейской общиной города. А по дороге этот симпатичный молодой рабби, чтоб хоть как-то завязать беседу с чужеродным пришлым фраером, спросил меня:

– О вас, наверно, много пишут? И уже давно, наверно?

И впрямь как давно, подумал я сентиментально и блаженно.

В сентябре шестидесятого в «Московском комсомольце» был мерзкий фельетон «Жрецы помойки номер восемь». Посвящался он художнику Оскару Рабину, одна из его картин так называлась – «Помойка номер восемь», дивная была работа, и наверняка в музее где-нибудь сейчас висит, а в фельетоне подверглась дикому поношению. А вместе с ней – и те ничтожные людишки, что по воскресеньям ездили к Оскару в Лианозово. Там обо мне были прекрасные слова, я помню их и буду вечно помнить: «Этот деятель, дутый, как пустой бочонок, надменный и самовлюбленный, не умеющий толком связать двух слов, тоже мечтает о всеобщем признании».

Вслух же я любопытствующему собеседнику отвечал:

– Да, пишут иногда с недавних пор. По большей части всё доброжелательно.

После выступления я выпил водки с шумными и полнокровными евреями разных лет и вышел, чтобы ехать на ночлег.

У дверей на улице меня ждал молодой мужчина с хилой разночинской бороденкой, он молча вручил мне лист бумаги, затем негромко попросил, чтоб я его письмо в гостинице прочел. Это было вежливое приглашение на завтрашний обед, если найдется время. Автор был в таком восторге от книжки Саши Окуня «О вкусной и здоровой жизни», что хотел меня (как этой книжицы соавтора) порадовать – фазаном с запеченными внутри него дарами уссурийской тайги. Тут передо мной мелькнула тень Дерсу Узала (и рядом – партизанского командира Левинсона из «Разгрома») – отказаться было невозможно.